Святослав Щербинин - Любовь или смерть...

На улице еще прохладно. Мама заставляла меня одеваться тепло, будто мы собирались на северный полюс.

— Амалия! Зачем ты его так укутала, он же запреет! — отец пытался меня спасти.

— А если он простынет! Об этом ты не подумал? Сейчас самое опасное время, не весна и не зима. Вот заболеет, будешь лечить сам!

Ну, вот как всегда. Скандал из-за того, что они не могут решить, стоит мне идти в пуховике или обычной кофте с шарфом.

— Смотри на время! Мы так опоздаем! Макс, ты взял свои книжки?

Чтобы подготовиться к школе, она заваливала книгами и заставляла много читать, зубрить разные предметы. Уже тогда ненавидел школу…

Работа на бумажной фабрике Ланкастеров не очень пыльная, но требует профессионализма. Отец работает в первом блоке — книгопечатанья, а мама в четвертом — целлюлозно-бумажном. Долго я считал, что бумагу производят из отходов и всякого мусора, для меня было шоком, что в основном составе присутствует древесина. Логично, что фабрика располагалась посреди зарослей деревьев.

В основном пока мама стояла за конвейером, я наблюдал за процессом или же читал книги, которые было просто необходимо читать. Все это очень скучно. Если повезет, то я сбегал с фабрики и гулял по окрестностям. За это мне нередко прилетало. Этот день особенный, я считал, точнее, чувствовал, что он как-то изменит нашу жизнь, — так и вышло. Все ровно как сейчас помню…

После обеденного перерыва я услышал колокольный звон. Он врывался ужасающим треском и вызывал головокружение. На самом деле здесь всегда очень шумно из-за вечно работающего оборудования. Процесс создания бумаги весьма трудоемкий. Колокольный шум усиливался, и я заметил, что люди как-то встревожены. Они смотрели друг на друга, переглядываясь, но продолжали работать.

Из вентиляции посыпался черный дым, окружая. Сложно дышать. Черный смог окутывает четвертый блок. Мама резко подрывается и хватает мою руку. Она бежит к выходу вслед за всеми остальными, потащив меня за собой. Потолок начал сыпаться, а из-за дверей в третий блок разверзлось огниво. Бумага вспыхнула за считанные секунды. Огонь изнутри пожирает все, что ему попадается. Дышать становится еще сложнее, я кашлю и на время теряю сознание. Двери оказались заблокированы огнем, мы в большой пламенной ловушке. Кто-то плакал, кто-то ужасающе кричал. Огонь очень быстро подбирался к нам. Мама, закрыв нос рукой, пролазит через маленькую щель, пробираясь к пожарному щиту, и достает тяжелый лом, похожий на копье.

— Сынок! Макс! Держи, бей по стеклу и прыгай! Я сказала бей и прыгай вниз!

— А ты? Как же ты?

— Макс, беги! Не думай обо мне, просто беги!

Горящие балки полностью обвалились, и мама оказывается под ними. Четкий голос и глаза, голубые сверкающие глаза. На полу лежат люди, много людей, огонь поглощает их тела. Кто-то задохнулся, а кто-то горел заживо. В смятении пытаюсь разбить окно. С третьей попытки осколки разлетаются по сторонам. Огонь скоро подбирается ко мне, закрывая обгоревшее лицо, я аккуратно забираюсь по стене, цепляясь за металлические перегородки, прыгаю вниз. Тело болит, я плачу. Лицо ужасно ноет и печет, ощущение подобно сдиранию кожи без анестезии. Руки черные, все в саже и пепле. Я отключаюсь на какое-то время.

Открыв глаза, я вижу, как пожарные вытаскивают обгоревшие трупы и расчищают завалы. Начиная приходить в себя, снова чувствую боль. Осознаю, что происходит. Заметив на одном из обгоревших тел золотые оплавленные часы, я признал отца. По всему лесу раздался ужасающий вопль. Понимал ли я что-то? Я ничего не понимал, но знал одно — я остался жив, а остальные, — все, кто был на фабрике, — мертвы.

Меня услышали пожарные. Они что-то говорили про себя. Нажав кнопку рации, передали команду. Меня поднимают и кладут на носилки, прикрывают обгоревшую одежду каким-то светло-голубым полотном и грузят вовнутрь скорой помощи.

Очень долго лежал в больнице без сознания. Обезболивающее кололи постоянно. Половина лица забинтована, руки до запястья и нога. Врачи в белом бегают туда-сюда, и лишь один стоял напротив моей палаты, разговаривал с какой-то женщиной в черном платье.

Дверца была немного приоткрыта. Единственное, что я запомнил на всю жизнь, это те самые слова доктора: «Мальчик в порядке, жить будет, но поймите, что он выйдет отсюда сиротой, вам, миссис Ланкастер, будет очень сложно сказать ему об этом».

Несколько дней Лариса приходила в палату. Она просто сидела напротив и молчала, рассматривая меня снизу до головы.

— Не утруждайтесь, кто бы вы ни были, я знаю и без вас всех, что их больше нет, — грубо ответил я, уже тогда во мне сидела ненависть к ней, хотя я еще даже не знал, кто она. — Когда меня отправят в приют?

— Тебя не отправят в приют. После того как окончательно поправишься, ты поедешь со мной. Я подписала соответствующие бумаги и стала твоим опекуном.

Вот так я и оказался в «Черном сердце». Ненависть ко всему миру росла вместе со мной. Сотни раз пытался уйти от этого, пытался забыть весь ужас. Усадьба просто магнитом притягивает смерть, и это ее проклятье.

Мое же проклятье не заставило долго ждать. Первые кошмары у меня начались с четырнадцати, когда я только вроде бы оправился и перевернул лист биографии. Способности просыпались, а кошмары становились все сильнее и реалистичнее. Каждую ночь все повторялось, я вновь и вновь переживал тот день во снах.

Научившись контролю, я смог ставить «заглушку». Кошмары стали реже, но не прекратились совсем. Иногда они дают знать о себе, но теперь они больше не терзают мою душу, они всего лишь — воспоминания из моего далекого детства…

Каждый из нас вынужден жить в той реальности, которую он сам для себя выбрал. Трагедия состоит в том, что почти никто не делает этот выбор осознанно, поэтому и реальность нередко получается та еще…

Люси? Если вы спросите вдруг меня о ней, то я смело отвечу — влюбился по уши. Я думаю, это намного больше, чем… Мы могли просто молчать, забывая обо всем, смотря друг другу в глаза, мне бы просто быть рядом. Она та единственная, кто разглядел мою душу среди сотен тысяч обложек и копий. Люси смогла разглядеть мою обнаженную душу без какой-либо силы и мистики, без лупы и микроскопов.

Я просто не мог быть нечестным с ней, не мог играть роль заносчивого грубияна. Только рядом с Люси я чувствовал, что живу. Любовь усиливала частицы моего эгоизма.

Мы не можем любить друг друга. Я несу полную чушь, но мне никогда не хотелось и сейчас не хочется, чтобы она взяла эту ношу ради меня. Она плевать хотела на последствия, а я упрекал, устраивая сцены. Не могу забыться полностью, она лишает меня рассудка. Не могу! Просто не могу позволить ей убить себя. Ведь это ровным счетом то же самое, что и самоубийство. Один раз я промахнулся, не хочу, чтобы повторилось снова.