Максим Кабир - Призраки [сборник litres]

Федя отпрянул, калитка боднула его в бок.

Дядька катил по дорожке пузатый бочонок.

– Ну, что зеваешь? Подсоби.

Федя взглянул на пригорок. Волка не было.

Померещилось…

Загружая телегу, мальчик чуть не упустил один из трех бочонков и зажмурился, чуя порку.

– Не боись, – сказал новый дядька, – больше не ударю.

– Что в них? – осмелился спросить Федя.

– Порох.

– Для фейерверка?

Год назад цыган Маринш устраивал огненные забавы, не хуже чем у Шереметева. Использовал серу, порох, березовую стружку для шума и легковоспламеняющийся плывун. Опять хотят огня в программу?

Дядька промолчал, но на душе у мальчика посветлело. Делов-то – фейерверк.

А подъезжая к «Трубе» – москвичи восемнадцатого века звали «Трубу» «Волчьей долиной» – дядька сказал странное:

– Ты как ее увидишь, поймешь. Я тоже не поверил Хану сразу.

– Кого – ее?

– Завтра узнаешь.

Приемный отец, Маринш и Старый Прокоп, чья кожа была испещрена дикарскими татуировками, тащили бочки к реке. Балаганщики бродили среди шарабанов и тарантасов. Карлики Шалабеевы сгрудились на берегу. Кланялись то ли шатру, то ли лунному блину. В шатре горели свечи.

Саломея не притронулась к мясу. Схоронилась, притихла. В темноте сияли полумесяцы глазищ.

Федя вымел двор. Навестил Ложкиных. В вагончике их не было. Запропастилась и колыбель дочурки. Мерцали на столе клинки, бронзовые рукояти плетей, подсвечники для жонглирования. Мальчик сунул за пояс нож с узким лезвием, выскочил из вагончика. Возле оптического райка столкнулся со Старым Прокопом. Тот таращился на Федю двумя парами глаз: одной настоящей, другой – выколотой чернилами на лбу. Лобные глаза смотрели с подозрением. Настоящие были блеклыми, точно подернутыми смальцем.

– На-ка, – Прокоп вручил Феде связку ключей, – отполируй монгола. А потом спать ложись. Завтра день особенный…

В паноптикуме, как в морге, пахло карболкой. Мальчик зажег сальные огарки. Захрустели опилки под подошвами. Зашевелились восковые цари. Желтоватые пергаментные лица, такое лицо было у папы, когда гроб везли на бедное Миусское кладбище.

Федя скрутил кукиш великану Петру.

Банки с заспиртованными диковинками бросали на стены уродливые тени. Младенец-циклоп, единорог, дитя без костей. Пылились по углам пыточные инструменты времен опричнины, дыба, смастеренная дядькой, и главная потеха паноптикума – купленный за баснословные деньги монгол.

В детстве Федя ужасно боялся этой металлической статуи. Плоская усатая физиономия напоминала ему унтер-офицера, повесившего отца.

Федя плеснул на тряпку подсолнечного масла.

– Что, будем тебя щекотать?

Монгол ожил так внезапно, что переполошились тени уродцев и императоров. Поднял голову в азиатском тюрбане. Заработали шестеренки.

Мальчик быстро пришел в себя: чай не восемь лет. Захихикал и стукнул носком по статуе.

– Хорош дурачиться, Пашка.

Внизу распахнулась секретная дверца, за ней маскировалась ниша, достаточно просторная, чтобы вместить карлика Пашку.

Ниша пустовала.

Монгол двигался без посторонней помощи.

Федя попятился. Холодные зрачки статуи ввинчивались в его мозг.

– Открой, – проскрежетал голос, не похожий на тот, которым развлекал посетителей Пашка. – Открой клетку. Открой клетку. Открой клетку.

Федя выбежал из паноптикума, дрожа. И во сне он убегал от исполина-монгола.

– Открой, открой, открой…

Ночью по городским трактирам было зарезано шестьдесят человек. Тринадцать застрелено на дуэлях. В Немецкой слободе купец задушил любовницу и пятерых ее детей, а полицейскому Никите Андрееву приснилась почившая в бозе супруга.

– Слушай внимательно, – сказала она, – мальца не трогай, пущай делает, что должен. Понял меня, пес?

– Понял, любушка! – заверил Никита Андреев. Он приходился племянником Василию Андрееву, что убил архиепископа Амвросия.

Рычала, не сводя с шатра глаз, тигрица Саломея…

– Бублики! Калачи! Пироги! С печенью, с повидлом, с капустой!

Ярко светило солнышко с небес, где, по словам дядьки, отродясь не было рая. Переливался лед. Музыканты тешили гостей гуслями, гудками, сурьями, накрами, ленками, шарманками. Путались под ногами карлики в мерзких харях, свистели и улюлюкали.

– За холмами за лесами Бонапарте с плясунами!

Охочих до зрелищ собралось под три сотни, и народ прибывал. Собольи, бобровые, овчинные воротники, золотые украшения красавиц, французский парфюм…

Федя зорко следил, искал, а что – бог весть. Как червячка в яблоке высматривал. Беспокойство нарастало. Он чувствовал: грядет плохое, неминуемое. И Саломея чувствовала, гарцевала в клетке.

– Куда прешь, дрянь?! – чиновник пнул рядского повара, и гороховый кисель пролился на снег. А в воздухе пролилась предгрозовая атмосфера. Две торговки тягались за волосы, вереща. Детвора смела с лавки глазированные орешки.

Повсеместно вспыхивали стычки.

Федя петлял по набережной, сторонясь членов труппы. Косился на балкончик зазывалы – рано утром рекомендор до хрипа спорил с Ханом, а после пропал. Только мочальная борода и осталась.

Вышли из паноптикума заплаканные девицы: спрашивали у монгола про суженого, а он напророчил им трупных мух да могилу.

– Язык говяжий, рубцы, осетр!

– Леденцы по копейке!

Под арками моста проститутки обслуживали клиентов, чего не было вчера. За «чистым» людом повалил «черный»: наклюкавшиеся загодя оборванцы, цыгане, юродивые…

Звонкие шлепки сопровождало восторженное оханье. На огражденной арене «сам на сам» дрались взмыленные бойцы. Яростнее, отчаяннее, чем обычно. Кулаки вминались в носы, в ребра, калечили соперников. Языческим стрекотом подстегивали драчунов бубны. Кучерявый боец сдавался. Его нижняя губа болталась, надорванная. Красные капли оросили очаровательную брюнетку с завитками-барашками. Она облизалась хищно и похотливо.

Федя отвернулся, преисполненный отвращения.

– Эй, ты! – крикнул ему толстяк в кивере. Над козырьком сверкал двуглавый орел. – Покличь-ка мне главного.

– Сию минуту.

Хан уже шагал к ним по льду. Одежды на нем были белее снега.

– Чем могу быть полезен, господин инспектор?

– Соблаговолите немедленно перенести шатер на берег, во избежание несчастных случаев. И потрудитесь пояснить характер анонсированного чуда.

– О, – елейно промурлыкал Хан, – воля ваша. Пойдемте.

Толстяк, сморкаясь, потопал за Ханом к шатру. Опустился цветастый полог. Четверть часа созерцал Федя с набережной, но инспектор так и не вышел.

Победитель безжалостно мутузил противника, под насмешливый гогот он оторвал его губу, с корнем, с лохмотьями и клочком подбородка. Швырнул сувенир гурьбе. Брюнетка подобрала кровоточащий лепесток и кокетливо вставила в прическу. Струйка потекла по ее надушенному виску.