Максим Кабир - Призраки [сборник litres]

– Ты нашел нас, сын.

– Да, отец, – Федя хотел поклониться, но понял, что у него нет ни шеи, ни головы. Он был одной из мыслящих льдин мерзлого мира.

– Говори, – велел голос.

Он заговорил. Он рассказал о своей жизни по ту сторону, о том, как он искал дверь, как притворялся. Как ему верили, принимая за человека. Он не упустил ничего: от детства в челябинском приюте до откровения в римской библиотеке.

Океан произнес:

– Хорошо, сын. Твой опыт послужит нашим колонистам в Зазеркалье. Теперь ты можешь вернуться домой.

– Как? – спросила льдина, одна из миллиарда льдин.

И океан объяснил.

Проснувшись, Федя Химичев первым делом позвонил в аэропорт Марко Поло и забронировал билет до Москвы. Затем вызвал такси. Использованное зеркало Коцци он бросил, как до этого бросал людей.

Ему оставалось сделать крошечный шаг по ледяному туннелю, и он сделал его. Из Италии в Москву. Оттуда поездом до Челябинска. И наконец на разваливающемся автобусе – в деревню Химичево.

Феде показалось, что он уже был здесь, но он не вспомнил когда. Сгорбленная бабушка помахала ему из-за забора:

– Ванечка! Никак домой вернулся?

– Почти, – сказал Федя и пошел по проселочной дороге.

Коля Васюк, сын того Коли Васюка, что нашел маленького Федю, сбивал палкой яблоки, когда услышал звон. Где-то разбилось стекло. Заинтересованный, он стал продираться по заросшей тропинке бывшей усадьбы. Обошел руины амбара и выглянул за угол. Усадьба опустела восемьдесят пять лет назад. Дом графини Анны Топот растащили по кирпичикам. Исчезли конюшни, постройки для прислуги. А вот рукомойник до сих пор торчал на железной ножке, посреди заднего двора. И не нашлось за восемьдесят пять лет мальчишки, додумавшегося бы разбить черное зеркало, висящее в раме над рукомойником.

Но теперь оно было разбито. Разбито худым незнакомым Васюку мужчиной лет тридцати. Он был сутул, кривоног, бесцветные волосы росли на шишковатом черепе островками. Кожа лица висела толстыми складками, как у шарпея. Но он не был похож на собаку.

«Он похож на жука», – подумал Коля Васюк.

Мужчина его не замечал. Он достал из рукомойника длинный и тонкий осколок зеркала и разглядывал свое отражение. Будто что-то читал. А прочитав, поняв, он направил осколок острием к себе, к правой стороне грудной клетки.

Коля Васюк открыл рот, чтобы остановить незнакомца, но не успел. Одним ударом мужчина вонзил зеркало в свою впалую грудь, ахнул и упал на колени. Глаза его устремились к небу – и небо отразилось в зрачках. Морщины разгладились. Губы растянула улыбка. Он рухнул улыбкой вниз, в палую листву графского двора.

И Коля неоднократно клялся приятелям, что никогда прежде не видел такого счастливого человека.

Захару Кривцу нравилась его работа. Чувствовать чужую боль кончиками затянутых в резину пальцев. Соединяться с человеком с помощью острой стали. Он поменял множество специальностей, но лишь здесь, в полуподвальном помещении, именуемом «пыточная», он по-настоящему обрел себя. Что бы отец ни думал по этому поводу. У отца было кем гордиться и без него. Пусть братья Захара оправдывают родительские чаяния: один – на поприще юриспруденции, другой – в рясе, перед иконами. У Захара был свой путь боли.

Скальпель неспешно вонзался в женскую плоть. Струйки крови стекали по резиновым перчаткам.

Девушка смотрела в потолок с немой мольбой. Мышцы ее были напряжены, зубы сжаты. Лишь мычание вырывалось из ее груди, когда он резал. Но если бы она попыталась кричать, звукоизоляция и ревущий из колонок грайндкор обнулили бы бессмысленные вопли.

Она лежала на койке – красивая, истекающая кровью брюнетка.

Скальпель терзал ее тело. Кожа расползалась. Бедро расцветало пурпуром. Оно больше никогда не будет таким гладким и шелковистым.

Захар улыбался белоснежными зубами. Хирургический инструмент порхал в его руках кисточкой художника.

Крошечная слезинка спускалась по щеке девушки, как паучок на паутине.

Захар Кривец сделал последний надрез и вытер рану полотенцем.

– Живая?

– Черт, даже не знаю, – ответила девушка.

Он помог ей встать и подвел к зеркалу. Девушка посмотрела на себя изумленно. Кровоточащая рана покрывала треть бедра. Свежие лоснящиеся линии соединялись, образуя цветок. Уродливый и прекрасный одновременно бутон.

– Это потрясающе, – произнесла брюнетка искренне.

Захар Кривец занимался татуировками и шрамированием несколько лет. Через его иглы и скальпели прошли сотни парней и девушек. Но удовольствие от процесса не притупилось до сих пор.

Отец пришел в ярость, увидев, как изменился младший сын, покинув дом. Худой, длинноволосый, с ног до головы покрытый татуировками, он был абсолютной противоположностью респектабельным братьям. Словно насмехаясь над отцом, он наколол у себя на животе адское пламя и грешников. Страдания были переданы так искусно, что сам Босх позавидовал бы мастерству. Уродливый дьявол разместился на солнечном сплетении парня. Раздвоенными копытами он топтал грешников, но одновременно опасливо косился вверх, туда, где в облаках парил Бог, занимая всю грудь Захара. Стилизованный под живопись Микеланджело, выписанный с изяществом Ватто, Бог оскорбил отца не меньше, чем карикатурный дьявол.

Дверь захлопнулась за Захаром.

Он усмехнулся и вставил себе в лоб два маленьких стальных рога. Женщинам рожки особенно нравились.

Брюнетка со свежей розой на бедре и двумя десятками сережек в смазливом личике разглядывала Кривца, пока он обрабатывал и забинтовывал рану.

– А что ты делаешь после работы? – спросила она, кокетливо касаясь Бога на его груди.

– Читаю книги, – спокойно сказал он.

Разочарованная девушка покинула комнату.

– А знаешь, – сказала ему Соня, наматывая на пальчик рыжий локон, – твоя неприступность возбуждает.

Тату-студия находилась в одном помещении с салоном красоты, и Соня работала там парикмахером.

– Если бы мужчины меня интересовали, я бы, наверное, запала на тебя.

– Давай оставим все как есть. Ты будешь – самой красивой в городе лесбиянкой, а я – парнем, который не спит с клиентами.

– Заметано. Но ты все-таки странный.

Соня не без оснований полагала, что любить «Napalm Death» и Данте одновременно – странно. Но именно за чтением второй главы бессмертной классики застал Захара очередной клиент.

Он вошел без стука – приземистый мужчина лет сорока пяти. Даже сквозь зимнюю дубленку были заметны внушительные мускулы и широкие плечи. Лицо грубое, наспех слепленное, выделялось разве что крупным носом. Маленькие тусклые глаза прятались в тени растрепанных бровей. Щеки покрывала серебристая щетина. Типичный работяга. Ни тебе туннелей в ушах, ни пирсинга, ни модной подкрашенной бородки.