Микаэль Дессе - Непокой

Мы с Логикой Насущной не были бесами. Мы были того инфернальней. До встречи с ней я куковал в комнате с двумя кудрявыми сиротками — Вьюнком и Вождем Краснокожих. Странные имена, скажете? А ваши имена какие странные! Нелепые и случайные, данные впопыхах, и кем-то миллион раз занятые, они совершенно вам не подходят; не вас отражают, а приросшую к языку формальность, распечатанную для пущей важности на плотной бумаге.

Вождь был черняв и неприлично миловиден. Со своим вздернутым носиком и жантильной родинкой, венчавшей бант губ, он дурачил персонал, изображая немого. Затемно его пухлые губки размыкались, шепотом проливая наружу всю желчь, что скопилась во рту за день.

Белокурый Вьюнок вел дружбу с волосатым Мямликом, который обладал нередким у мужей востока качеством обезьяньей маскулинности, — у домашних он теперь персона нон грата. Вместе они бренчали на расстроенной гитаре в выходные дни. На их звучание под окна прилетала русая крошка по прозвищу Тридцать-личных-местоимений, или просто 30я. И имена. У всех этих детей были настоящие имена, которыми я их нарек неслышно как-то в ночь. Заметьте, нынче-то иначе, как по-моему, в доме никого не зовут. И все стараниями Логики.

Ло. Ги. Ка. Когда увидел ее впервые, я точечно взмыл до небес. Бесконечно милая и обаятельная, но предельно прозрачная в разрезе порнографических идеалов пубертата. Именно такая у человека искушенного вызывает непреодолимую похоть. И сейчас, когда произношу ее имя, я неизменно чувствую укол пленительной телесности, которой недоставало Галатее. Но в первую нашу встречу я еще не знал ни имени ее, ни словаря страсти, тогда я был ребенком на уроке хорового пения.

Просторный бамбуковый зал. Хрупкая женщина, учитель, просит по очереди каждого проблеять октавы. От самой низкой к высокой, и обратно. Я стою восьмым в ряду. Справа от меня июльский одуванчик: стебель тельца обтянут черным платьем, а на голове упрямился морковный хлопок кудрей. Я зачарованно наблюдаю ее небольшие, но густые, вороные, подвижные, как стрекозы, мощные брови. Она мне сразу кажется существом другого порядка, неизбывного, которого я не знал и вообразить себе не мог. Существом беспорядка. Хоть потому, что подводка на одном глазу у нее голубая, а на другом — розовая. И вот ее черед.

— Удиви меня, солнышко.

Одуванчик кашляет в кулак. Нарочито громко, манерно.

— До-Ре-Ми-Фа-Соль-Ля-Си-Си-Са-Ля-Ми-На-Ба-Гет-Бу-Дет-Бу-Тер-Брод!

— Фасоль здесь лишняя, — замечает учитель.

Потом в комнате начались вещания. Вьюнок вещал: «Логика — дочь Насущных. Удивительно, но у нее все дома». Вождь вещал: «Логика симулирует инаковость, чтобы не потерять расположение родителей». Вьюнок вещал: «Ты найдешь ее в восьмой комнате на втором этаже, прямо под нами». Вождь вещал: «Находка эта принесет тебе несчастье».

Принесет — не принесет, а я на всех парах приступил к поискам, которые через считанные минуты увенчались успехом. И вот что было дальше: у нее не заперто, но я мальчик церемонный — собираюсь стучать.

— Салют, милочка! — слышу, вроде, в свой адрес. Выдохнул, вхожу.

Переодетая Логика — футболка в банан под комбинезон в звездочку — носится по комнате и похабно музицирует: резко вращает колесико регулировки частот на неисправном карманном радиоприемнике, из безобразного шума высекая подобие ритма. Запрыгнув на застеленную кровать, она припевает:

— Мне чужды радости людские и манифест тупой толпы, мол, коли воля была свыше, просты и неказисты мы. Зачем мечтать о невозможном, раз вы все так приземлены? Давайте вместе, человече, мы дружно прыгнем со скалы.

— Ужасный стих! — кричу я ей, задумав расположить к себе кнутом.

— Восхитительно ужасный стих! — отвечает, и ей все равно. Бананово-звездной конфетке на все плевать с высокой колокольни.

Тут в радиоприемнике что-то затрещало-заискрило и слегка задымило-завоняло. Она швырнула его на пол, как сосунок швыряет фантик от конфеты, и смотрит теперь на меня.

— Что предпочитаем мы чему? — спрашивает Логика; она игриста, я пьянею. — Несовершенству — пустоту!

В большинстве своем одуванчики — божьи, но этот — окаянный. Еще кроха, а уже дьяволица.

Бывалоча, сядет на колени, погладит по лицу да как зарядит пощечину с криком: «Б/у на лбу, так умри в одиночестве», — вскочит и затанцует в животном кадансе, оставив меня в возбуждении с алым контуром звериной лапы на щеке.

Здесь, спустя много лет, моего соседыша звать Агентом Диареи. У того страбизм. Мчась во тьме материнской утробы, он налетел на счастье жизни с такой скоростью, что расшиб о него лоб и окосел. Плохого не разумею, ведь косоглазие — роскошь. Только представьте: очи человека встречаются во взгляде, в котором все — любовь, доверие и нежность — решительно взаимно. И между ними лишь горбинка на носу. А ко мне даже кошка-копилка сурова: « [Плеяда хворей легла ржавчиной поверх юношеского румянца. Что за ужасный вышел цвет?]» Помолчи! Пусть станет скучно. Show никому не must go on. Спроси беззвучно.

— [Фатализм — это печально. Космизм — это поспешно. Коммунизм — это не выгорело. Элитаризм — это низко. Нигилизм — это тщетно. Оптимизм — это что?] — распалилась Драма вяще прежнего.

Агент Диареи завшивел. Сам Агент обезумел, а вши его — нет. Это они теперь нашептывают ему на ухо страшные мысли, которые он почасту озвучивает. Своих у него не осталось. Кроме вас, пожалуй, всем известно, на кой ляд Агента Диареи прозвали Агентом Диареи. Как-то раз он вызвался помочь на кухню, сготовить из опостылевшего всем маложирного бульона сносную похлебку. Тот день в уборных кафель треснул, перевелись газеты, обратилась в пыль керамика. Задницы вытирали рецептами, бинтами, ватой, выписками, страницами журнала посещений. Тот суп гороховый — достойный сын возмутителя Везувия — сделал ему имя. Сейчас Агент лежит напротив и мурлычет:

Едет-едет сумасход,

Баррель в сутки печка жрет.

Что же в этих бочках?

Слова моросят на тишину и, разбиваясь о нее, остаются мокрыми пятнами, пока не высыхают с обезвоженным (и потому — вялящим) течением времени. Исчезая в мире вещей, они дополняют собой миф.

Литераторы все поголовно питают слабость к тавтологии, тематическому самоповтору и еще много чему. В миру этот калейдоскоп дефектов зовут авторским стилем. Истина вот недовольна последним моим письмом и удит во мне желтобрюхий отмаз. Она говорит, что текст пестрит бессвязностью и многоголосьем. Так ведь пестрит! Бессвязность — цена сотен толкований, которым иначе вместе не ужиться. А многоголосье — это не слабина ничуть, а дар, я считаю. Его не хватает художникам вообще. Как видит Шиле? Как Шиле! Как пишет Жид? Как Жид! Как звучит Бах? Как Бах! А я вещаю тремя голосами, аки заведенный Протей.