Микаэль Дессе - Непокой

У Метумова я (вольный перевод с врачебного прописного) лингво-анархист-плечист-баптист-и-трубочист.

Вакенгут же, в пику прочим, в восторге от моего текста. Говорит, у меня превосходное sens de la proportion 6 6 Чувство меры (фр.). , что касается фонетики. Красиво пишу, говорит. Только он по-русски ни бум-бум. Ему кириллица чисто визуально нравится.

Сущая засада в том, что к моему письму прилипла Краткость — пусть и названная сестрой Таланта, но дура, конечно, та еще. Да и брат ее без конца гостит у беллетристов поважнее.

А знаете, в чем закавыка? Тишина прочнее кремня. Слова ее не сточат.

И какой все-таки сюрреализм окружает обыкновенную смерть человека! А точнее — следующие за ней обряды ритуального толка. Есть, например, во многих культурах традиция смирения через продолжительное рассмотрение бродящего мяса, в котором иногда и угадывается знакомый или любимый человек, но чаще — уж нет. Православные даже целуют остывшие покойничьи лбы, а их попы за валюту исполняют над усопшим (чаще — несколькими зараз) певчий номер. Причем происходит это не у могилы непосредственно перед захоронением, как у католиков, а в церквушке — то есть, дорого и многосложно, чтоб скорбящим жизнь медом не казалась и хотелось уже поскорее проследовать за новопреставленным. Насильно шепнуть соседу свое memento mori 7 7 Помни о смерти (лат.). , пронося открытый гроб по улице среди бела дня, — тоже у них распространенная практика. Я, меж тем, не без восхищения отмечу, что ничего такого христианского на похоронах Логики Насущной не было. А что было — то называется шабаш, не иначе, нет-нет-нет.

На пяточке между Бамбуковым домом и поминальным шатром шел балет скорбящих понарошку. Танцевали лебеди бесстрастно и все были черные, один Тикай — кремовый фламинго. Прижимая к груди Драму, он ломился сквозь людскую толчею в шатер, чтобы взглянуть на Логику, убедиться, что его сюда не заманили обманом рассчитаться за былое. Его опасения без конца подогревала Драма.

— [Напрасно я тебя сюда тащила. Костюм этот и правда никуда не годится, еще и глаз тебе дернули. Думается мне, это все хитро́ обставленный капкан — с массовкой и шлягером, чтобы ты и бровью не повел, ну а теперь чего слюнявить? — нашла мошка на липучку,] — ей через слово кто-нибудь заезжал локтем по нарисованной физиономии. — [Что тебе тушка покойной? — ее могли запросто подменить бутафорией. Логика отсюда наверняка бежала еще черт знает когда].

— Цыц! В шатер, видать, не пускают, — толпа еще пожевала Тикая с полминуты и сплюнула обратно к порогу дома, где по-прежнему стоял Метумов. Его занесло уже по пояс.

— Поедемте — еще наглядитесь, — сказал он, доверительно абы как улыбнувшись. — Ее все-равно до девяти часов не вынесут, а в шатер ходу нет — там идут приготовления к поминкам.

— Ты ее сам-то видел? — выпалил Тикай. Он не надеялся в ответ услышать правду, а лишь давал понять, что учуял неладное.

— А как же. Вчера на отпевании.

— Это на котором свет отрезали, как я пришел?

— Не мы же отрезали, а прекратилась подача электричества. Не нагнетайте.

Свет прошлым днем аварийно выключали по городу то там, то сям, в том числе — в квартире Логики, когда Тикай лежал в ванной, но сбоя он, погруженный умом в мысли и лицом в ладони, не заметил, отчего теперь Метумовы слова, как ему слышалась, были интонированы досадой раскрытого заговорщика.

— Кто остается, могут пройти в шатер и попрощаться. Остальные подходят ко мне, подвязывают платочек и садятся в автобус, — объявил через рупор Африкан Ильич. — Через полчасика едем на кладбище.

— [Будь начеку,] — шепнула Драма, и Тикай к ней прислушался.

Ехали в потемках мимо редеющих пролесков, свернули на уездное кладбище и еще десять минут тряслись по расчищенным ухабам прежде, чем встали у захоронений бренных господ тридцатилетней лежалости 8 8 А ведь неплохая идея — измерять расстояние на кладбище в летах! Могилы при въезде во всякий некрополь квартируют, как правило, самые стародавние покойники, и чем дальше ты проникаешь вглубь долины вечного упокоения — тем свежее даты на надгробных плитах. В контексте подобной метрики Тикаю и Метумову до точки сбора оставалось тридцать чьих-то беспробудных лет. . В отдалении у лесополосы, на самом краю кладбища виднелось слепящее рукотворное зарево.

— Нам туда, — сказал Метумов, вылезая из машины.

— Что там такое?

— Прожекторы, софиты. Ильич организовал. Не хоронить же по темени. Ночь еще двое суток продлится, если не дольше.

Даже издалека было видно, что вокруг освещенной площадки припарковано немерено автомобилей. Между ними оставался неширокий проезд под катафалк. Высились тут и там передвижные столбы со светоотражателями. Когда Тикай с Метумовым дошли до машин, с огнями их разделяли еще добрые две сотни метров, а сзади только пришвартовывались первые автобусы. Уже можно было разглядеть мешанину тел, которая вблизи оказалась скромнее, чем виделась издали, — от силы триста душ, и все без исключения успели переоблачиться из черных одежд в вызывающие наряды, будто не похороны здесь, а фестиваль аспидных красок; у Бамбукового дома такого разнообразия убранств Тикай не заметил. Послышалось пение — с высокого сугроба что-то бодрое исполняла капелла из полудюжины негров в белых рясах. Послышался и смех — заливался топтавший слякоть молодняк. Скорбящие веселились, а над ними переливалась перламутром свисающая с голой рябины пиньята.

— А эти казенные откуда? — спросил Тикай, указав на чернокожих певчих.

— А эти с Америки.

— Из Америки, ясно.

— Не лечите меня, Агапов, — рыкнул в полголоса Метумов, их уже окружали люди. — Из Америки. Цивильные, городские. Не смотрите, что черные.

Насущные стояли над ямой за покрытой тентом кучей земли и принимали со всех сторон соболезнования. Истина строила чинную мину, пока неожиданно наряженный Большой, позабыв о себе, что низок, толст и конопат, радировал глазами и ртом, что сегодня он — звезда, и фатовство его выходило на ура за счет бороды, которая у него одного росла густо. Сам себя он в этом смысле помазанником не видел, а считал, что это у остальных она растет куцая — у кого из-за нежного возраста, а у кого из-за гормонального сбоя, и не помешало бы и тем и другим втирать в щеки репейное масло. В сторонке инструктировал журналистов Агент Диареи. Объяснял, что к отцу покойной лучше обращаться на нейтральное «вы».

— Когда вслух произносишь громоздкое и довольно-таки пафосное «Большой Взрывович» — до того помпезно звучит, что уши рдеют, смущенные в барабанных перепонках, — говорил он.

От светских тональностей Тикаю плошало.

— Днем лихорадка отступила. Отступление было стратегическим. Ночью наша девочка скончалась, — чеканно отвечал Большой телевизионщику крысиной наружности.