Микаэль Дессе - Непокой

— Какое прекрасное у вас иррациональное! — высказалась Истине соболезнующая, из-за перьев в шляпке похожая на пальму.

— Мерси. Как ваша Варя?

— Плавненько. Надысь поступила в МУТИТ.

— Московский университет теологии и импозантного танго при президенте?

— Каком президенте! Выше берите, выше!

— У Христа за пазухой? Быть не может! — встрял в разговор раскрасневшийся от внимания Большой.

Вакенгут тем временем докучал сестрице Истины — Надежде.

— Про невезучего летчика: «Царствие ему небесное». Про водолаза: «Склеил ласты приятель». А вот про агронома: «Пусть земля ему будет пухом». Дипломату напутствуют: «Покойся с миром». Когда умирает стеклодув, говорят: «Этот трудился до последнего вздоха», — а когда немой: «Он умер тихой смертью».

Внезапно толпа смолкла — осаждавший ее мрак рожал в светлынь блестящий черный катафалк. Тикай стоял на краю дороги, позади него на невысокой конструкции был заборчиком установлен ряд прожекторов, а за ними простилался пустой и, как казалось из-за снега, не раскопанный участок. Чтобы уступить машине дорогу, он спиной вперед перескочил установку и обнаружил себя погруженным с головой в снег. Раскопан все-таки, заключил Тикай, а снега выпало столько, что хватило до краев заполнить двухметровую яму. Снег опять же сдувало с горки ветром на впадину, и поэтому с виду казалось, что земля под ним ровная.

— [Прыг-скок в вакантную могилу!] — прыснула Драма. Тикай стиснул ее крепче, ему было не до шуток. Он уже прикинул, что за бьющими в глаза софитами вряд ли хоть кто-то заметит небольшую воронку в снегу. — [Этим чудикам тебя и линчевать без надобности. Ты с этим сам замечательно управился. Зачем прилетел — ума не приложу.]

Зачем Тикай прилетел в Санкт-Петербург — так ставить вопрос было не корректно. Прилетел не он, а Леопольд Тамм. Тикаю же его мотивы были не ясны, ибо на эстонском. А вот что подвигло Тикая явиться на похороны — это-то релевантная тема для разговора. Ежечасно он и сам думал: «Начерта же я забрел в это дранное мигренево», — пока не воспоминал еще у Смоленского кладбища нечетко сформулированную задачу. От Драмы он ее утаил — она и сама не спешила раскрывать Тикаю свой истинный интерес в текущей кампании — а вслух заявлял о заинтересованности в завещанной ему жилплощади.

— [На квартиру позарился, да? Так ты, самец дурынды. Охочесть до денег губит чаще любого худа. Это я по себе знаю,] — сказала копилка. Тикай только сейчас, в оглушительной тиши, заметил, что говорит Драма сплошными ремарками.

— У тебя риторика как у моего покойного знакомого. Ты кто есть, скажи?

Драма ответила не сразу.

— [Помнишь, навещало тебя как-то чувство скуки, по веянию которого ты решился раздавить хромого воробья? Этим чувством была я. А речь у меня такая от восточного акцента.]

— Да нет. Это другое.

Не успел он ничего добавить, как возникла перед ним рука в замшевой перчатке и крепко вцепилась в лацкан его пиджака. В одну секунду растерявшись, на вторую Тикай помог неизвестному, оттолкнувшись ото дна. Вынырнув, он отдышался и оглядел своего благодетеля, которым оказался окончательно размужавший Вождь Краснокожих. Одет он был так же, как шесть лет назад на Гончарной — в темно-синий плащ. Разумеется, более темный, чем синий, — похороны все-таки.

— Привет, — поздоровался Тикай и больше ничего не сказал. Вождь поклонился, изящно развернулся и тронулся в сторону катафалка, вокруг которого уже скучились номинальные скорбящие. Тикай двинул следом.

Увидел. Здоровенный такой гроб на высоких табуретах, — такие Тамм на памяти Тикая частенько высиживал в питейных заведениях Таллина, — и она лежала внутри. Лежала на животе, лицом в подушку в легком белом платьице, не доходящем до коленей и больше похожем на ночнушку. Руки перевязаны четками сзади у поясницы. Целиком творение Антона Вакенгута. Он стоял ближе всех к изголовью — лощеный мужчинка, безупречно симметричный, за вычетом скошенного набок носа. Этот экспрессионистский штришок действовал успокаивающе, без него он был бы похож на гравированный редкими морщинами манекен. Ветер совсем не трогал его короткие, как следует уложенные косметической глиной волосы. За ним стояли Насущные. Истина собирала свет софитов. Ее пережженная до луковиц грива так попадала в цвет кожи и так тесно облегала череп до затылка, что было не разобрать, где кончается лоб. Симметрично из-за ушей у нее взвивались бивнями два пышных локона, зато брови она выщипала начисто. На плечи Истина накинула манто. Ох и манто! Свет его не берет — такое черное. Левее высунулась репка Большого, с которой точно стартовала баллистическая ракета. Бессчетные вихры: над первым — второй, а над ним — третий, и еще один, и так далее, к намеченной цели. Пепельные, тучные, летучие и прогрессирующие. Грандиозная копна! Таким представлялся Большому его парик. Это был аллонж, выцветший до яичного оттенка (быть может, подлинный раритет), какие пририсовывали вельможам позапрошлого века и носатым судьям на смешных картинках. Из-под его стогов выбивались и липли к скулам лоснящиеся, что топленое сало, но самые что ни нас есть натуральные космы Большого Взрывовича Насущного.

Все молча всматривались в ложе. Это первый номер развлекательной программы — конкурс. Выиграет тот, кто расслышит, как дышит покойница. Победитель получает справку.

Игра досрочно была прервана чьим-то чихом. Все загалдели. Из катафалка посыпались воющие тетки. Они вцепились в ножки табуретов и подняли такой скулеж, что еле слышна была работа отбойного молотка — это копщики скинули тент и дробили на бесформенные куски оледеневший грунт.

— Эти смуглые женщины в чадрах с то просто красными, то мокрыми глазами, прячущие рты за бесцветными платками — профессиональные слезливицы. Импорт. Из Египта. Я так распорядилась. Лишь мать властна решать, кто имеет право на скорбь, а кто нет, — объявила Истина через плечо любезно внемлющей публике, покосилась на Тикая и сплюнула на кладбищенскую землю. — И главное — никаких христианских штучек. Смерть, как собака — точно знает, кто ее боится, и с большею охотой на того бросается. Конечно, соблюдать предписания врачей и всевозможные техники безопасности извольте неукоснительно, но креститься дрожащей рукой — это ни к чему.

Тикай тем временем задумался. Его взволновало негаданно всплывшее в уме словосочетание «сенсорный конфликт обоняния и слуха». Он так его понимал, что это когда нос шумит, а из ушей воняет, и противно в обе стороны.

— [Не она это! Не она!] — верещала Драма.

Одеяло на себя перетягивал Вакенгут. Он плелся за Истиной и нашептывал ей пояснительную записку к своему, как он сам беззастенчиво считал, магнум опусу. Нашептывал ревом, чтобы все услышали.