Микаэль Дессе - Непокой

Мы снова встретились. Уже так поздно?

Еще с полудня не скучаю по тебе и не желаю знать,

а утром было больно расставаться,

кровать.

Исполины выступают с по́том и идут прямо на юг через полмира, вернее — пол земного шара, а значит — ровно вниз. Длинна их пути в километрах — приблизительно шесть тысяч триста семьдесят одна единица. Возраст Логики Насущной в летних декадах — две целых, четыре десятых единицы на момент смерти. Некоторые люди технически умирают, но не уходят из жизни. Даже когда тело девушки предали земле, присутствие ее было все еще сильно́ и выражалось в относительной логичности происходящего.

Тикая Агапова — зря он не ознакомился с уставом — судили по законам Бамбукового дома. За трогательно-шевелительное осквернение святых мощей, которыми Логика юридически являлась со своего последнего вздоха, ему светила изуверская смертная казнь через повешение на крюке с прижизненной эвисцерацией (удалением) позвоночника без участия анестезиолога. Затем Метумову надлежало тушку Тикая разделать, а поварам сварить на ней бульон и разлить гостям. Истина так и объявила по возвращению с кладбища: «В нашей завтрашней программе эрудит Гоча Капидзе, а потом, а потом суп с Тикаевым мясцом… и чаепитие». Нинисты оказались каннибалами. Прознав об этом, львиная доля гостей бежала, побросав все вещи.

Сообщение о своей скорой смерти Тикай встретил стоически, по локоть погрузив мизинец в ноздрю. Он не верил, что умрет и будет скушен. Неверие это укрепляли условия содержания — к нему не приставили стражу, не ограничили его свободу передвижения, и он имел право учувствовать в поминках на общих основаниях до исполнения приговора, которое было назначено на вечер следующего дня. Обошлись с ним до того милостиво, что даже выдали письменные принадлежности по первому запросу, да и сама выходка возымела неоднозначный отклик — анонимная поклонница гвоздиком приколола Тикаю на дверь валентинку: «Мне ваша нравится голова. Изгиб виска в талии черепа. Я люблю вас, Тикай, ай-яй». Кто автор, гадал он недолго — 30я, чего и думать. Тикай давеча ловил ее робкие взгляды на кладбище и не сомневался, что и в бытность до Тамма она питала к нему пламенное чувство, не выговоренное из-за его с Логикой кажущейся близости.

— Это кому? — полюбопытствовал Агент. — Признание женщины? Тебе? Ну и ну!

— Вокруг меня есть красивые девушки, но меня внутри них нет. Это трагедия, — карточку Тикай отправил туда же, куда и утреннюю записку.

— Ты Библию читал?

— Ага.

— Как считаешь, почто мнительность в число грехов не входит? — Агент вылупился на щель, в которую Тикай скидывал макулатуру.

— Ну, как же! Без нее и вовсе невозможно уверовать в истории святых писаний.

— Как так-то?

— Вот так-то. Ты прости, дружок, но этот твой курсив…

— Чего?! Мой курсив — не твое собачье дело! Ты что за фрукт-то, а?!

«Я-то овощ. Понурый-перец-на-клозапине», — записал Тикай в тетрадь, прикусив язык.

Исполинам не шлют валентинок. А если б слали — почтальоны доставлять не поспевали; далеко шагают адресаты, не до привалов им. Исполинам не шлют валентинок. Их никто не любит.

Вчера на Дворцовой площади состоялось награждение лауреатов премии «Русская невидаль».

Под аркой Главного штаба собрались выдающиеся люди: Павел из Краснодара, выпивший двести грамм стекломоя и оставшийся в живых, София из Челябинска, с рук которой не едят страусы, Евгений из Липецка, достающий нижней губой до носа, но обладателем главного приза стал наш земляк Егор Шипелов, в сентябре позапрошлого года лицезревший двойную радугу над Петергофом.

Егор так прокомментировал вручение ему пятидесятикилограммового кубка: «Для меня это большая жесть…»

Был сон. Проснулся-де я на необитаемом острове, не растерялся и как давай его обитать! Заобитал до искр и сзади, и спереди, и бочка с обеих сторон, затем построил плот и уплыл.

Про Большого Взрывовича мне вам не сообщить такого, чего вы сами не знаете. Когда я слинял, он пил, был в звании рыцаря метлы и швабры, учился на юриста и обладал примечательно моложавой рылой. Эликсир молодости он настаивал, как несложно догадаться, на спирту. Не была ни для кого секретом тяга Большого к изобразительным искусствам. Иной раз, отлынивая от своих прямых обязанностей, он про себя заявлял, что зовется не нищеброд и нахлебник, а creative class.

Истина держала его в будке и через день выгуливала на поводке. Как не встретишь их, всегда Большой ползком на четвереньках с шариковым кляпом во рту, весь стянутый кожей. Это сейчас у него борода и кресло замдиректора.

На него я обид не держу. Он был добрее к Логике. Приобщал ее к живописи, хотя ей это вышло боком, когда она одним росчерком пера (нашим совместным) загремела на самое дно высокого. Проба его случилась на асфальте пред вратами Бамбукового дома. То была картина, скромная в исполнении, но не масштабе и палитре: меловой триптих (две створки пешего хода, одна — проезжая), запечатлевший сюжет, достойный Иеронима Босха, — учиненный сумасшедшими кровавый переворот в дурдоме. Критика была беспощадной. Ее мать собрала младших содержанцев на линейку, презентовав им наш труд на битумном холсте как воплощение деградации нового колена. Пока она читала сопливым воспитательную лекцию, Большой Взрывович, как ему было велено, икаюче стирал несчастное художество с дороги, возвращая асфальту — целому миру — его первозданную скуку.

После ужина Истина вызвала нас в тенистое бардо своего кабинета, где, скребя ногтем чучело галапагосской черепашки, чей панцирь прежде служил Большому палитрой а ныне прикроватным столиком, сменила гнев на милость. О, эта гнилостная патока речей ее! За закрытыми дверями из нарушителей мы обратились вундеркиндами, чуть ли не последней надеждой мольбертов-красок. Тотчас я понял значение «лицемерия», нового для себя русского слова. Но не тогда я решил бежать с Логикой, а позже, когда Вождь и Вьюнок сделались ее любовниками. Помню, сидит передо мной между ними, руки ее возложены на их бедра, целует сначала одного, потом второго.

— Все хорошо? — спрашивает Вьюнок, а она ему кивает угодливо, как простушка.

В мою сторону и не глядит, и будь у нее третья рука — не покоиться ей у чресл моих. Не мужчина я ей был, а кунацкий чудик.

И невзирая на то, что я никогда не признавал за собой ревности, из дарвиновых соображений мне хотелось поскорее обрести ее всецело. Чтобы зажечь в ней интерес, я растрепал — какой дурак! — ей про Нини, что знаю такого доброжелательного монстра с примечательным голосом, и все расписал в мельчайших подробностях про нашу внеземную встречу, даже то, чего вам еще не удосужился. И ведь клюнула, но не моей она вся стала, а его.