Микаэль Дессе - Непокой

Логику охватила лунная лихорадка. Задавшись целью свести знакомство с Нини, она пошла на вранье, уговорив Истину отпускать нас вдвоем в город под предлогом разрешения складских накладок в аптеке, принадлежащей их семье. Ее инициатива приняла непростой оборот, когда на Таллинской нас встретила дверь с объявлением, из которого следовало, что Отдел виз и регистраций переехал в здание промеж ног колосса Родосского — место, не отмеченное ни на одной из городских карт. Это осложнение только подпитало азарт Логики. В поисках достопримечательной промежности ее энтузиазм пешехода стер не одну пару моих носков, вместе мы прошли Петровы Топи вдоль и поперек. Спрашивали прохожих, среди которых был даже краевед, — никто не знавал такой достопримечательности в черте города, советовали поискать за ней, где-нибудь в Греции.

А могло быть проще, признайся я Логике в любви сразу, а не post ее mortem.

Каждый раз, когда Истина натыкалась глазами на Агапова, у нее ломался ноготь. Это происходило рефлекторно, в нервозном щелчке пальцев — жесте, который с ее маникюром был противопоказан. Так же, теряя терпение, реагируют на жирную, но резвую муху, которая все никак не приземлиться, а жажда мушиной крови ищет выход через руки. Эту женщину было не понять. В молодости Истина отдавалась мужчинам либо по любви, либо по справке об отсутствии венерических заболеваний. Но зачем же она подалась в жены? Обвенчавшись с Большим, подругам свой поступок она объяснила пониженным уровнем гемоглобина и воздействием сейсмических волн, и будь она не грудастой смоковницей (тогда еще не остервеневшей), а, например, грунтовой дамбой или канализационной трубой, ее версию еще можно было бы принять за чистую монету.

В шатре было густо черно, мельтешили люди, которым не нашлось стола и стула. Ровно под крестовиной громоздился усыпанный лепестками нарциссов постамент, в разлуке с гробом заделавшийся буфетной стойкой под закуски, но, оклеванный, он и теперь выглядел обездоленной детиной. Тикай, которому груз пустой посуды тоже был знаком, ему сочувствовал. Ему и больше никому. Он умостился рядом с 30ей, напротив сели, шушукаясь о своем, Вождь и Вьюнок. С трибуны ораторствовал Взрывович.

— Мертвых надо забыть, — заявил он, безобаятельно щеря зубы. — Надо мертвых отпустить. Это так кощунственно звучит, но на самом деле — они свое отышачили. Вечная память о лицах — это непродуктивно, часто губительно. Голова не резиновая. Может и треснуть, ежели забивать ее ерундой. А жизнь кому-чего? Жить — это все , но и не так важно, потому что вокруг этого все — ничего, да и само это все так болезненно проистекает… Я вам так скажу, что жизнь — самый некомфортабельный участок нирванской целины. Хорошее в ней мы только и ждем, и вот вы спросите: Взрывович, чем бы заняться нам в ожидании удовольствия? Может, проколоть слизистую носа — хотя бы просто поцарапать — или достать иглой гайморовой пазухи? Отвечаю: мы что-нибудь решим. Сессии удовольствий, благо, коротки, а разделяют их безразмерные промежутки разномастной скверны — есть время на подумать.

Пока он выделывался, его жена отбивалась от журналистов.

— Истина, добрый вечер. Уделите мне десять минут? — спросил юноша с блокнотом в горчичной куртке.

— Не уделю. Танцуйте отсюда, — ответила Насущная.

Юноша с блокнотом безобидно отступил.

— Зря. Этот человек — Мишель Дюшен, — заговорил Метумов, наклонившись к Истине. — Он пишет некролог Логике для видного издания.

— В какое именно? И что за имя нерусское?

— Наехавший канадец, француз или чучело — акцент покажет. А пишет для московской «Утопии».

— Правда? Ой! Мосье Дюшен, постойте! Он встал? Ага, вижу. Танцуйте обратно! Агент, проинструктируйте.

Агент встает против журналиста и плевко его наставляет.

— В начале заметьте, как превосходно выглядит ваша собеседница, несмотря на постигшее ее горе, — тьфу ему на лицо. — Ничего у нее не спрашивайте. Все, что вас интересует, формулируйте в виде комплиментов, соболезнований и анекдотов — она, в зависимости от содержащихся в ваших словах утверждений, подтвердит или опровергнет их, — тьфу ему на лицо . — Заголовок вашего текста… секунду, надо проверить, какие остались, — достает из брюк записную книжицу с вложенным в нее карандашом, которым тут же вычеркивает строку, и тьфу ему на лицо, — «Живым адресуем тезисы, а все вопросы к мертвецам». Симпатично?

— С таким строгим форматом — уместно, но я не интервью пишу, а некролог — ответствовал Дюшен, стирая платком с чела наплеванное.

— И не заговаривайте с ней о Боге. В ее понимании Господь возможен лишь как слово-паразит.

— Ох ты Господи!

— О том и речь. Все, удачи вам.

Агент вернулся на свое место. За ним Дюшену открылась обращенная целиком в его сторону Истина. Ноги она широко развела в перевернутую галочку — одну выкинула вперед, а другую завела под себя.

— Хочу заметить, выглядите вы превосходно, несмотря на постигшее вас горе, — отчеканил Дюшен.

— Благодарю. Ну, что думаете о нас, коммуне нашей?

— Может, не надо? — помолчав, затушевался журналист.

— Что «не надо»? Вам же Агент сказал — никаких вопросов. Выкладывайте.

— Нет, вы обидитесь.

— Я обижусь?

— Да, обидитесь.

— Ладно вам! Говорите.

— А вы обещаете? Обещаете, что не обидитесь?

Истина вытянула губы.

— Обещаю.

— Понимаете, люди ваши талантливые все, неглупые, и вы тоже. Сам я не специалист. Не моя это область. Просто представьте, как оно со стороны выглядит. Диалект у вас архаичный, старосветский, живете при этом в сосенках, оккупировали психоневрологический диспансер, шантажируете этих… в муниципалитете, местные вас побаиваются, так вы еще тело из морга без разрешения взяли. Другие уж пишут, что вы фарс на крови учинили, — а я и не знаю, как подступиться.

Истина обещание свое не сдержала.

— Вы меня не поняли, — Большой Взрывович разогрел публику и его понесло по бездорожью. — Я-то не питаю радужных иллюзий касательно того, куда завезет меня «судьбус». Конечная остановка — вы за нее в курсе — такая четырехугольная ямка. Я вас расслышал, капитан! Так точно, смерть будет — без вариантов. Все прочее угадывать — только время свое разбазаривать. Да и, насколько я могу судить, смерть — нормальное состояние человека. Смотрите: он мертв до своего рождения и мертв после своей кончины. Баш на баш! Человек, если пораскинуть мозгами, почивает во смерти большую часть всей обозримой истории, и жизнь его — просто вспышка, уплотнение с точечку на луче вселенского времени. Другое дело — чужая смерть, смерть милого сердцу человечка. Такая смерть — это яд. Но! Но! Есть пара противоядий. Одно из них — ярость. Эффективнейшая штука! Когда выходишь из себя, тоску свою выносишь следом, а возвращаешься уже без нее, но часто с мешком сожалений и чужой помадой на галстуке, — по шатру прошла рябая волна смешков, Большой успел «перезарядиться». — Мозги набекрень. Вот второе противоядие. Достаточно прекратить адекватно воспринимать окружающий мир, и скорби как не бывало. Ей не найдется места в голове, забитой тараканами. Они только так сживают рассудок из межушного теремка, и назад его уже не пускают ни в какую. Мда, согласен, звучит — так себе. Вот и получается, что пережить чужую смерть обезумев — плевое дело. Но единственное средство для безумца вновь обрести гармонию с собой, — тут Большой приставил два пальца к виску и изобразил выстрел. — Такие дела.