Микаэль Дессе - Непокой

Я мог бы рассказать, как умерла Логика, но известно мне немного и все со слов Метумова, а источник он малонадежный, что и говорить. Она сдулась — вот и все. Неподвижно простояв на мосту Белинского около полутора часов — с семи и до половины девятого, — она достает из кармана бритвенное лезвие. Подтягиваются первые зеваки. На их глазах девушка складывает лезвие пополам, кладет на язык и проглатывает. Публика решает, что это фокус. Некоторое время Логика держится прямо, но вскоре начинается судорога, ее рвет кровью. Пока исключительно-сердобольная-женщина вызывает медиков, фокусница перегибается через парапет и демонстрирует стремительное пике в воды Фонтанки. Знаменитый фонтанский кракен, дотоле наблюдавший за действом со дна реки, завидев в воде Логику, трижды пыряет ее заточкой под ребра, чтобы не мучилась. Учтиво с его стороны. Далее целых пять минут Логика борется с течением, истекая кровью. За это время всем хватает ума не прыгать следом в такую холодину, а кракен стирает с заточки отпечатки щупалец. Когда Логика перестает барахтаться, ее начинает бревном нести в сторону Аничкова моста, по которому в ту минуту шагает по направлению к Площади Восстания неравнодушный ко всему на свете китаец. Заприметив дрейфующую красотку, он стремглав прыгает в воду и вытаскивает Логику на небольшой причал прямо за Аничковым мостом. Вытаскивает на причал ее тело, но не пульс. Пульс плывет дальше. Через семь минут поспевает машина скорой помощи. К тому моменту пульс впадает в Большую Неву, а Логика решительно мертва. Это было двадцать седьмое марта, без пятнадцати минут девять.

Растиражированный вздор про отравление сочинила Истина, чтобы отмазать кракена, отмывающего ей деньги с продажи лошадиных транквилизаторов.

Тикай Агапов засомневался в своей безнаказанности, и ладно бы ему сулили порку, однако казнь! Он вдруг вспомнил, как минувшим летом, будучи Леопольдом Таммом, сидел в Кадриоргском парке и смотрел перед собой, притупившись на солнцепеке. Ветерок приятно задувал ему в уши, и все было сказочно, пока не села ему на нос, жужжа через «з», упитанная муха. Агапов-Тамм от такого хамства весь сморщился и не мешкая смахнул крылатую ладонью, но далеко она не улетела, сплясала на воздусях и приземлилась на землю около его туфли. Агапов-Тамм аккуратно завел ту туфлю над мухой и резко топнул, но шельма оказалась не только резвее его ноженьки, но еще и строптивее его будущего тестя, — она успела спастись, немного покружила у него перед носом и спикировала тут же, у самой подошвы. Уж на что Агапов-Тамм не сомневался, что после покушения муха от него отвяжется, он снова топнул и снова мимо, топнул еще раз и еще раз промахнулся, и так продолжалось еще долго, пока Агапов-Тамм не понял: «Насекомое, не сознавая того, ищет кары, наказания за саму свою недостойную жизни помоечную сущность, но инстинкт — а может быть, провидение — не позволяют ему смиренно сгинуть под его — Агапова-Тамма — каблуком». Так пришло к нему знание о недостижимости кары для тех, кому она не предназначена. Вооружившись этим знанием, Агапов-Тамм встал и направился к шедшей мимо незнакомой паре — кавалеру со своей дамочкой. Кавалеру он сбил шляпу, а дамочке дал по роже. Кара воспоследовала. Тамм был нокаутирован до беспамятства, а Агапов, даром что остался невредим, против воли напотчеван пищей для ума — пайком на редкость невкусным.

[Насыпь за шатром расчистили. Раньше там был пруд. Ночами он, подсвеченный фонарем с противоположного берега, шел рябью от ветра. Шел да шел, потом бежал — так дуло, — устал, прильнул к столбу, присел, откинул голову да умер (высох). И это все под фонарем на противоположном береге своем. Мы все когда-нибудь там будем.

Что ж, стойко-стылое пламя внутри, на время уймись и просто смотри в энто́ подо все фонари, как догорают чужие огни.]

Не дает уснуть призрак мошки. Донимает разговорчиками.

— Неудачно села на воду, — говорит.

— И?

— И сварилась, как видите. И не кипяток был! Горячо — это бесспорно, — но человеческий палец стерпел, когда меня эксгумировал.

— Что за суп-то был? Свекольник? То-то же вы красная, — все тщусь ее побольнее задеть, чтоб отстала.

— Суп?! Обижаете. Суп — это стереотип. Я свалилась в чай с имбирем.

Мошка — не единственный мой фантомный сожитель. За диваном читает Василия Розанова Совесть — Раиса Валерьевна, я вам про нее писал. Она в этой комнате жила, когда меня и Логики еще на свете не было, когда бамбук был нежно-зеленым, а сам дом — двухэтажным. Скончалась она тоже здесь, листая, как сейчас, томик Розанова.

— Чайку-с, Раиса Валерьевна? — спрашиваю у нее.

— Откажусь. Как говорил мой муж: «Устал от жизни — выпей чаю». Я-то от жизни не устала, но судьба распорядилась иначе.

— Вам лишь бы мошек разводить, — говорю беззлобно, как бы невзначай.

— Никого я у себя не разводила. Эта сама поналетела. Вот еще мой муж говорил: «Домашняя живность — игрушка для бедных. Те, кому не дано вертеть людьми, вертят своими питомцами. Это суррогат власти». Золотые слова, и Метумов им — живое доказательство.

Я бы и оставил ее в покое, но мошка спать не дозволяет, и скука смертная. Нахожу на стеллаже картишки.

— А давайте в дурачка!

— Ни за что!

— Это почему?

— С каждой проигранной партией я тускнею. Так и до полтергейста доиграться недолго.

— Но надо же, — говорю, — как-то душу отводить.

— Отводить-то надо, — отвечает, — но и особо увлекаться нельзя. Свою я вот до Петра чуть не довела. За версту нагляделась на него, какой он мужичина солидный, деловой, и обратно потопала, тут Розанов недочитанный.

— А Метумов кто? — поинтересовался у Истины Африкан. — Якут же, кажется, да?

— Какой якут? Успокойтесь, — отвечала Истина. — Русский он, русский.

— Только глаз узкий, — возник между ними малость поддатый Метумов в сопровождении вдрызг пьяного Агента. — Кстати, что-то не видно Дюшена.

— А мы его заперли — ха-ха! — заперли журналюгу в изоляторе, — еле выговорил Агент. Под изолятором он имел в виду неотапливаемый карцер с мягкими стенами. — Он там вырывался, деньги предлагал. Изводился: «У меня бабушка — майор! Побойтесь вооруженных сил России!» —но лично мне его скулеж до свечки.

— Да уж, — сказал Африкан. — Всю ночь ломился, рыдал навзрыд и кричал до исступления.

— Как это вы его заперли? — спросил Метумов. — Замок от изолятора еще ведь в желтую революцию выбили.

— Да в том ведь и суть, — сказала Истина. — Дюшену, чтобы оказаться на воле, всего-то и требовалось потянуть дверь на себя, а не пытаться ее выбить, как бешенной горилле. У него ушла целая ночь на пустячную головоломку, и теперь посмотрите на него.

Дюшен и впрямь на протяжении всего этого времени находился в шатре. Зашуганный, он ежом кочевал из угла в угол с угрюмо обвисшим едальником.