Микаэль Дессе - Непокой

Это была уже не тесная кухня питерской квартиры. Я оказался на луне. Опять. Из низины ближайшего оврага вырос знакомый силуэт. Я переступил босой ногой острые осколки. Ему навстречу.

— [Вот он… мальчик. Мясной ключик, человек-проводка.]

Как когда-то, при виде приближающегося Нини, меня перестали слушаться ноги, и я присел на корточки, словно пал ниц. Он остановился совсем рядом — полы его халата скользнули по моему лбу — и скомандовал: « [Идем]». К ногам вернулись силы, я встал подался за ним.

Мы двигались медленно и неизвестно куда. Он со мной не заговаривал, поэтому я бубнил себе под нос кириллицу, пока в сотне метров от нас не разглядел человекоподобное создание. Посреди безвоздушной степи стояла женщина за разделочным столом и ребром ладони нарезала тонкими ломтиками репчатый лук.

— [Это моя жена. Она режет без ножа.]

Я смотрел на нее и не осмеливался подойти ближе, подозревая, что, попробуй я заглянуть ей в лицо, голова ее противоестественно вывернулась бы, как у совы, ко мне затылком, но и затылок этот, и фартук, и платье до щиколоток — все в ней было мною узнано.

— Ты ведешь меня к ней?

— [Подалее.]

Минут через двадцать — женщина к тому времени потерялась из виду, — мы остановились у огромной впадины. То, что я принял за ступенчатый кратер, оказалось греко-лунным амфитеатром под открытой Землей. Мы стояли над гладким плато, бывшим от случая к случаю сценой или ареной. В центре плато стояли рядком, развернувшись к трибуне, семеро обнаженных женщин и мужчин. Нини ткнул в их сторону острым подбородком и бросился к ним с утеса не как в бездонную пропасть, а как в песочницу. Сел он мягко — халат за ним поднял облако серой пыли, — и, выпрямившись, кивком позвал за собой. Не решившись прыгать солдатиком, я попытался спуститься ползком по едва ли не отвесной скале, но в самом же начале сорвался и покатился кубарем вниз, и вращался бы еще долго, если б не был заземлен тапочкой Нини. Он снял с меня ногу и выжидающе надо мной завис, но путешествие было так утомительно, что встать недоставало сил.

— Нет, слышишь?! Сначала объяснись. Кто эти люди? Зачем мы здесь?

— [Артисты,] — он обвел рукой семерых на сцене. — [Моя колода, и я в ней король. Сейчас мы будем раскладывать «Пасьянс Прокруста». Смотри.]

После этих слов артисты до боли знакомыми голосами запели а капелла Канон ре мажор, а Нини подошел к крайнему мужчине справа и с криком: « [Король бьет шестерку!]» — ребром ладони перерезал ему глотку. « [Стало быть небытие. Нет небытия, стало быть…]» — в наигранной задумчивости произнес Нини над телом — наконец я его узнал, — Агента Диареи. Тот схватился за шею, но продолжал свою партию рыком, всхлипом, алой пеной. Я вопрошающе впился взглядом в остальных: шесть оставшихся «карт», не заикнувшись и не дрогнув, волновались симфонией, никак не страхом смерти. Проведя окровавленной ладонью по каменным устам и хрустнув шеей так, что она дала искру, Нини переступил через Агента и продолжил, что начал.

Заруб.

Рана такая глубокая, что голову Истины ловят в падении собственные лопатки.

— [Король бьет семерку! Неприглядно мясо. По нисходящей правду тела скрыл лосьон, за ним — тональный крем и мыло, волос, эпидермис и сам стан. Я, истины блюститель, этот узаконенный обман раскрою с кровью, что пущу лжецам.]

Сечение.

Прежде чем распластаться на поверхности сцены, Взрывович пытается устоять на четвереньках, налив себе пунцовую подушку, а льет из него так, что хватит еще как минимум на широченный матрац.

— [Король бьет восьмерку! Услышать, внять и подобрать слова. Озвучить, чтоб забыть. Когда нет прока от языка и диалога, не проще ли кого-нибудь убить?]

Инцизия.

После удара Вакенгут сию же секунду теряет сознание, не способный вынести вида собственной крови.

— [Король бьет девятку! Бьет украдкой, вмиг завершая схватку с этой картой гадкой.]

Надрез. Получив смертельную рану, Африкан Ильич бросается к трибуне и на удивление живо начинает карабкаться по ней, но каждую последующую ступень он преодолевает все медленнее и медленнее, наконец, зацепившись за восьмую, он отпускает ее, по инерции пролетает предыдущую, и с отвратительным треском грохается о шестую. Пройденная им дистанция увековечивается неровной исчерна-красной линией.

— [Король бьет десятку!]

И вот, не стало пяти голосов. Поют одни Метумов с Логикой.

Нини потирая острие в верхней части головы, словно не рог это, а поросший щетиной подбородок, продолжает:

— [Я умру. Стану почвой. Меня расфасуют по мешкам, отвезут на поле. Там единство, где посадят в меня семя, где взойдет надо мной яблоня. Ее плод съест мужчина. Он обрюхатит женщину. У нее родится дитя. Им буду я.]

Окровавленный с головы до пят, Нини подошел ко мне, вцепился обеими руками в плечи и поднял на ноги, затем он показал, как именно надо сложить пальцы, как обращаться с рукой, чтобы она стала острее бритвы, и указав перстом на «валета» с «дамой» сказал: [Добей].

В ту же секунду я подтянул его к себе за пояс халата и от груди рубанул ладонью так, что она вошла ему под кадык и вышла где загривок. Голова Нини (отдельно от туловища — обыкновенный полумесяц с рожицей) вдребезги разлетелась по полу. Я разглядел только кусочек с пастью. Перевернутая, она улыбалась, щеря плотный ряд акульих зубов. Нини был счастлив: его побил «туз». Честная игра. Отбой.

Там, на кухне притона, вылупился из космического яйца уж не я, а Леопольд Тамм. Это он, а не я, добрел до посольства Эстонии, а оттуда отправился восвояси — к своим родителям, которые были уверены, что сын их потоп в Черном море пять лет назад, когда они всей семьей отдыхали в Сочи.

Убийца? Я сотворил труп; существительное неодушевленное; лишь слово.

При всем при том Нини навел меня на мысль: душа, о которой мы условились, — по сути просто сгусток электричества в нашему мозгу, в котором сосредоточено все — память, чувства и самость. Когда мы умираем, электричество это рассеивается, становится частью мира, током. Когда-нибудь частица того, что было вашим я попадет на атомную электростанцию. От вашей души заработает электробритва. Вашей душою сбреют волосню в паху. Вот тебе и промысел Божий.

И мог же ведь заморгать светильником, прознав про нашу предрасположенность к эпилептическим припадкам, очень мог, вознамерившись пробраться в спальни верховодителей, но не стал, потому что нас не было тогда на посту, — Мурме очень захотелось писать, и мне из солидарности тоже. Так и получилось, что газетчик не встретил бы никаких препятствий у святая святых.

Потом отлучились в буфет, потому что Тикай бежал в ту сторону мимо нас и сказал, что привезли наконец-то сироп и газировку, а мы были как раз обезвожены, ну а после уже снова были в туалете, и даже не раз, так что трогал чьи писания газетчик или не трогал — не знает никто.