Микаэль Дессе - Непокой

— Таксуешь? — кричу ему.

Он отвязывает лодку.

— Эль, эм, эн.

Плывем против течения. Входим в Большую Неву за Троицким мостом и дальше плывем по Неве вверх.

— [Наломал ты дров,] — говорит Харон.

— Отвянь ты, старче.

— [Я ж не про земное. Лисса — от нее все беды,] — на это я молчу, и Харон усаживается рядом, причмокивая и храпя, а лодка плывет себе, как ни в чем не бывало. — [Мертвым Лисса хоть не мешала. Цербер это. Перегрыз ее цепи по песьей дружбе… Будет знать теперь — с тремя намордниками-то. Селена — укрывательница, тоже виновата, и ты, коль довез эту губошлепку до людского роду.]

Набережная разлагается. Разжиженная, она стекает по канавам, пока возникшие ниоткуда слепцы топчут мостовую. Капля за каплей города не стало, и тогда в расчищенной от застроек возвышенности на правом берегу я увидел кое-что смутно знакомое, увидел его .

— Тормози, я сойду.

— [Но Аид ищет вашей аудиенции!]

— Да не кипишуй. Я скоро.

Спешился и рысцой мимо тающих фонарей по гнилому бульвару.

— О, пэ, эр.

Здравствуй, мой бронзовый колосс Родосский. Что стало с тобой? По швам разошелся? ОВИР обломками туши своей завалил. Потому и не нашли мы тебя, беспало-безносую низкую кучу. Понятно. Меж тел частей — рук, ног и гениталий (такие не отломишь) — блестит дверная ручка, я пролезаю к ней.

— Эс, тэ, у.

Кухня, неисправная лампа, недорезанный лук, нож на полу.

— Эф, ха, цэ.

Тэя возлежит на обеденном столе.

— [Низкие потолки холодной страны теснят и давят мысли, амбиции, мечты.]

— Мне тоже эта квартира никогда не нравилась.

Облокачивается на хлебницу, свешивает ноги и улыбается от уха до уха.

— Как поживаешь? — спрашиваю.

— [Замечательно! Показать на пальцах число Пи? Чтоб знал: мой почечный камень — философский, а ниже живота я смахиваю на Льва Толстого. И да, люблю наш город трехэтажный! Да вишь, первый-то этаж полуподвальный. И городок не тихий, но пыльный, и пылью приглушены звонкие части его, ведь край страны… тут не продохнуть и можно одряхнуть в поисках заборов-крыш, чтоб скрыться от грязного воздуха, и думать, и мечтать, и понимать, что высоты трех полных этажей хватило бы легким твоим, но тут низина — полтора, то не Москва, не он… она и близко не была — ей не хватило здесь протяженности стен и границ, а от них за семь сотен верст задыхаются душ пять миллионов и еще пара тыщ! И девушки прекрасны, но те ночами состригают волосы до плеч, и мужицкая мотня по ним увядает за минуту, иссыхает до утра и обращается в труху к полудню.]

Убегает в гостиную и роется в книжном шкафу. Возвращается с «Семиотикой» Арзамасцева. Бросает книгу в раковину, гнется к ней дугой так, что можно сосчитать позвонки, лютует языком, потом резко вытягивается и как будто становится выше, достает безымянным пальцем люстру с выкрученной лампочкой и качает ее.

— Цэ, ша, ща.

Тэя щелкает в мою сторону зубками, и я замечаю, что нос и глаза у нее провалились, она зачитывает:

— [«Ю. М. Лотман говорил, что в любом правильно построенном тексте информационная нагрузка от начала к концу падает, а избыточность (возможность предсказания вероятности появления следующего элемента в линейном ряду сообщения) растет». ]

— К чему это?

— [Расскажи, как все кончится?]

— Твердый знак, ы.

— [Ты здесь — забитый персонаж. Так сложился сюжет жизни. Герой главный, но крайний.]

— Мягкий знак, э, ю.

— [И кто же сломает порочный круг? Кто обманет ожидания потустороннего?]

Грудь Тэи впала, кожа потемнела и залоснилась, волосы из головы повылезли — тонкие пряди облепили уши и плечи — а лоб с подбородком заострились, преобразив лицо в вытянутую гримасу.

— Не может… Шесть лет назад. Я же тебе голову снес.

— [Кому это ты голову снес?]

— Нини.

— [Нини? Кто это?]

— Я.

Тебя тут никогда не было. Сейчас ты не здесь .

Очухался Тикай в кладовой Бамбукового дома, сидя в двухколесной садовой тачке, на подстеленном для мягкости початом мешке с гашенной известью среди лопат, тяпок, грабель, смотанных веревок, пустых двухлитровых банок и картонных коробок со всяким хламом. Он почти с головой был обернут в пожеванное молью покрывало, а в носу у него стоял въедливый запах нашатыря.

— Лелик-Полик! Я уж начал переживать, Тикай Илларионович.

Метумов, оседлав перевернутую коробку, заворачивал в пропитанное кровью полотенце хирургический набор.

— Оставлю пока здесь, — сказал он и отправил сверток на одну из верхних полок, — Ну, как оно?

— Что оно ? — анестезия в крови еще не рассосалась до конца, и голос у Тикая шел мимо рта в нос.

— Экзекуция, что ж еще?

— Боль была невыносимая, — выдержав паузу, ответил Тикай без тени юродства.

— Невыносимая? Что это по-вашему значит — не вынести боль?

— Погибнуть.

— Но вы живой еще.

— Вам виднее.

Метумов выудил из-за пазухи бумажный пакет, раскрыл его и поставил Тикаю на колени.

— Ешьте, крепитесь.

На полу рядом с промятой Метумовым задом коробкой Тикай заметил замысловатый поднос с шестью чашечками и сахарницей.

— Чем наши бараны побрезговали? — он колюче взглянул на Метумова исподлобья. Тот обернулся, укололся и снял вдруг свою благодушно-игривую маску.

— Вы до сих пор не поняли, Агапов? Мы оба обречены наблюдать некроз речи, нравов, логики и всего хорошего, — сказал он и посвятил Тикая в свой план, затем осторожно взял поднос, втиснулся в проломленную стену, перелез окружной ров и проворно засеменил, звеня дорогостоящей посудой, в каптерку, в которую на чаепитие были созваны высшие чины личного состава Бамбукового дома, и в которой его в сердитом уже молчании поджидала Истина в компании мужа, Агента, Ильича и так и не пришедшего в себя Вакенгута.

— Господа, чешский хрусталь, а также Богородский сахар мельчайшего помола! — торжественно возвестил Метумов, но переменился в лице — насколько для него это было возможно, — когда увидел на накрытом столе подписанный его именем ежедневник.

— Узнаете книженцию? — скрестив руки на груди, осведомилась у него Истина.

— Стыдно, Цветан, стыдно, — не поднимая глаз, сказал Большой.

Метумов молчал, всем своим видом выражая непреклонность.

— Не узнаете, значит? — спросила Истина. — Давайте я вам помогу.

Она сгребла ежедневник со стола, пролистала в конец, вырвала лист и ткнула им Метумову в лицо.

— Ваш подчерк?

На странице различным манером было несколько раз выведено: «Мне нравится ваша голова. Изгиб виска в талии черепа. Я люблю вас Тикай-ай-яй».

— И насколько я знаю, Тикай Агапов по сю пору жив и не разделан, — продолжила свое наступление Истина. — Потрудитесь объяснить, с чего это вдруг?

Метумов без спешки поставил поднос на стол и обернулся к работодательнице. Он стоял прямо, сцепив пальцы на животе, и не сводя с Истины глаз, но голос выдавал его с потрохами.