Микаэль Дессе - Непокой

Тикай бесстыже, с каким-то зоологическим интересом разглядывал 30ю. Противоестественную картинность ее лица очеловечивала сумма двух деталей: белевшего под носом шрама от сшитой заячьей губы, и нависших над ним очков с линзами такими толстыми, что каждый глаз ее размером походил на спелую сливу. Уродливые сами по себе, эти слабые звенья, помещенные в безупречную до тошноты лицевую цепочку, не объедали ее красу, а сдабривали изюмом того особого сорта, какой бывает только у изъянов.

— Ты прямо натурщица, — без иронии заметил Тикай.

— Я кассир, — отозвалась смущенно 30я, словно бы отвлекшись от выступления Большого, и тут же отвернулась.

— А я проктолог, — вздохнул Тикай с этакой поддельной скромностью, — врачую вот, люблюсь шатко-валко кое с кем, да только не я, а другой человек, и не любится он, а женат, и жена его щасная, считай, вдова, потому что не существует ее мужа как такового, — тут он даже гоготнул, обрадованный собственной последовательностью. — Да и ты замужем уже, я слышал.

— Где это ты такое слышал? Враки все, — чуть не сердито отвечала 30я.

— Вот как, — сказал Тикай и плотоядно улыбнулся.

30я вытаращено заморгала, натужено улыбнулась в ответ, неопределенно пожала плечами и снова отвернулась, так в три с половиной шага (согнутый уголок рта за полноценную улыбку не засчитывается) сбив с Тикая спесь, но не всю, а ту ее долю, что и сама бы упала от малейшего дуновения мысли в черепной коробке Тикая, в которой, увы, стоял совершенный штиль, и он, конечно, осечку не признал и пенял на собеседницу, ждал, когда до нее дойдет, хотя что-то в 30ином голосе все же сбивало его с толку. «Небось надумала себе, что с натурщицей — это я паясничаю, либо переводит стрелки и потому дерзит, чисто я дурак и не понял, чейная была та любовная записочка», — рассудил Тикай и решил напирать до конца. Одного только он не учел, что с приписанным ему диагнозом любое его умозаключение рисковало оказаться полнейшей околесицей, хотя умозаключал Тикай непрестанно и уж в чем — в чем, а в этом нехитром деле он себе никогда не отказывал.

— А вот еще к месту: «чудом ли Гоголь проснулся. Было холодно и тесно», — Большой закашлялся, прочистил горло ершиком, которым дирижировал собственную речь, и продолжил фонтанировать остротами, от которых все в шатре уже давились смехом. Все, но не Тикай. Этот готовился к новому броску. После полученной валентинки он и не думал трактовать отрешенность Тридцати-личных-местоимений иначе, как одно из женских правил обольщения.

Его подстегивала близость подсевших к ним Вьюнка с Вождем и их былая близость телес с Логикой. К тому времени, когда Большой дотолкал свою речь, Тикай вскипел. В голове рисовались развратные коллажи с участием Логики и бывших сокамерников, которые несомненно — и в самый раз здесь этот неискоренимый канцеляризм! — имели место быть. Хотелось мстить, не знамо, кому, но знамо, как — дав волю похоти. Ладонь Тикая легонько сжала под столом ногу 30и чуть выше колена. Она из робких, решил Тикай, ждет его уверенных действий — и нате. 30я сначала вздрогнула, а затем внимательно оглядела Тикаеву пятерню, выискивая не то под, не то над ней вещественную причину этого прикосновения, пока не обратилась к своему захватчику лицом, и на этом лице Тикай увидел выражение такого слезного прошения — почти мольбы, — что поясницу стянуло стыдом, в животе кляпом все скрутило, а лицо раскраснелось. Он юрко прибрал руку в карман, покинул стол и понесся размачивать в вине срамной корсет, хоть и понимал, что тот по мере высыхания станет еще туже. Напрочь позабыв, что официанты давно отказали ему в беленьком, он схватил со стойки откупоренную бутылку и захлестал из горла. Где-то в другом конце шатра взревел Африкан Ильич, обратив на себя внимание ошивавшейся неподалеку группы охотников. Они отчасти справедливо сочли Африкана за лося.

— Интересный мужичок.

— Где? Какой? А, Метумов.

— Вид, конечно, чудовищный, но есть в нем что-то…

— И то верно. Какая-то необъяснимая харизма.

— Хорошо его знаете?

— Ну, так… Сестрин подчиненный.

— И даже поглядите — кусает палец. Заусенец, как пить дать, но все-равно такой загадочный…

— А вы знали, что он живет с нестерпимой болью?

— Да что вы!

— И практически обходится без анальгетиков.

— Это многое объясняет…. Его мужественность.

— Он считает, что боль делает его тем, кто он есть

— Его величие.

— В ком столько терпения, у того и силы духа куры не клюют.

— Да, точно! Одухотворенный взгляд. Смотрите, с каким отрешенным видом он чешет за ухом, будто не здесь он, а погруженный с чесомой головой в горькую думу. Скажите, эта боль, она из-за шрамов?

— Нет! Батюшки святы! Что вы?! Нет-нет. Она у него от геморроя.

— Что?.. И не подумала бы.

— Обострения частые, вот и…

— И все-таки! Какой мудрый огонь этот гемморой разжигает в его глазах.

Некоторые берут в привычку дышать табачным дымом, оправдывая свою постыдную слабость мрачным желанием сгинуть. Метумов был не из таких, хотя у него-то поводов было с лихвой — один его портрет чего стоил. Более того, он по-всякому силился бросить это занятие, придумывая ему все новые и новые альтернативы. Например, никто не знал, но у него в номере пятый год жила собака — немецкая овчарка. Когда подбивало закурить, он делал ей массаж. Метумову хотелось лишь бы отвлечься от геморроидальной муки, когда казалось, что он посажен целопопием на раскаленную сковородку, и сейчас на салфетке авторучкой он начертил простенькую схему, чтобы навсегда расставить приоритеты: что будет лучше — помять собаке спину или выкурить сигарету.

Недолго думая, Цветан вышел из шатра и закурил. Как показала схема, плюсов у табакокурения на два больше.

Нет, вы видели? Я ща вымру! Смотрит на яичную скорлупу и говорит, что это осколки чей-то жизни, прерванной, так и не начавшись. Доверь такой состряпать омлет — она его слезами пересолит. Идемте.

Вот, моя каюта. Потому что пахнет сырятиной, но пыль… Даже не спрашивайте. Ее тут столько, что в ней мыши тонут. И если не брешут, что она состоит из кожи, то получается, я три шкуры спустил с последней влажной уборки. Каково, а? И много ли человеку надо? Разве что кушать с аппетитом, гадить без осложнений и спать без гудка. Вы спрашивайте, не тушуйтесь. Забубенью институток будете потом соблазнять.

Как все перемешалось, как всех кошмарит! Нехило-нехило. По ощущениям, Логика накрылась медным тазом, а по факту — дубовой крышечкой, или что там для нее Антон смастерил? С ним я познакомился еще в пору своего студенческого гастрита. Знаю его как облупленного. Если он за что берется, то капитально. Особенно за женщин. Честно, я ему в делах амурных завидую кипельно-белой завистью. Ничего, скоро оклемается. Я вот улыбчив, и улыбка моя с виду насмешлива, но, откровенно говоря, ею я обороняюсь от роковых женщин, к которым — не спорьте! — относиться шибко серьезно нельзя — можно влюбиться, — но и подолгу рисоваться сентябрем у них на виду тоже нельзя — можно влюбить в себя, и неизвестно, что хуже, если женщина окажется лярва. И да, что касается романтики — про всех все знаю.