Кристофер Голден - Арарат [litres]

– Хеттский язык отличается переменным синтаксисом, – терпеливо пояснил отец Корнелиус. – А этот ему родственный. Вы сами это видите. Нельзя перевести эту фразу как «много бесконечных дней дождя». Зачем добавлять «много» к слову, которое может означать «бесконечность»? Какой в этом смысл? Автор говорит нам, что небеса послали много дней дождя для того, чтобы смыть беспредельную тьму.

Оливьери громко выругался и откинулся на спинку стула.

– Еще раз говорю, нельзя изобретать синтаксис! Ваша интерпретация – это всего лишь предположение! Вы читаете текст так, как хотите прочитать!

– Это не изобретение, профессор Оливьери. – Дрогнувший голос священника стал тих и печален. – Это интуиция. Иногда в нашей работе она все, что у нас есть. Набросайте свой собственный перевод, а я сделаю свой. Потом их почитают другие люди и решат, кто из нас прав.

Оливьери начал раздражаться.

– Меня пригласили в этот проект в качестве эксперта. А вас взяли сюда из вежливости. И именно моя записка будет считаться официальным мнением «Проекта Ковчег».

– Страшно рад за вас. – Верхняя губа священника дрогнула. – Мы можем уже вернуться к работе? Споры только отнимают время.

Кипящий от злости Оливьери явно пытался подобрать правомерный повод для того, чтобы продолжить этот односторонний, в общем-то, спор. Так ничего и не придумав (по крайней мере, в этот момент), он покачал головой и принялся яростно строчить что-то в блокнотике, закрывшись от отца Корнелиуса плечом – словно школьник, скрывающий ответы по математике от одноклассника.

Уокер улыбнулся, несмотря на боль в черепе. Теперь отец Корнелиус стал снова походить на самого себя. Конечно, он оставался таким же встревоженным, но о психическом расстройстве уже не могло быть и речи.

Улыбка Уокера угасла, и он вновь сосредоточился на работе. Холод сочился сквозь наклонный пол, несмотря на слой бревен – словно гора сама по себе являлась ледяным сердцем зимы.

Пошевелив пальцами в тонких перчатках, Уокер взял одной рукой маленький скальпель, которым пользовался, а другой залез в сумку с инструментами и вынул оттуда крошечный пластиковый контейнер для образцов. Стараясь не повредить гравировку крышки, он осторожно вонзил лезвие скальпеля в центр самого темного пятна. Вырезав тонкую щепочку, он удивился тому, как глубоко проникла жидкость, и отколол еще одну, поглубже.

Отложив скальпель в сторону, он поместил щепки внутрь контейнера, закрыл его и поднял к глазам, чтобы внимательнее рассмотреть содержимое. Эти щепки были сколоты с внешней стороны крышки, а не с внутренней, следовательно, пятна не могли остаться от жидкостей, вытекших из мертвого тела.

Больше всего пятна походили на кровь. Но если так, то пролиться она могла только после того, как крышку поставили на место. А значит, это кровь одного из тех, кто закрывал гроб или запечатывал его битумом.

Уокер понимал, что тайну этих пятен он никогда не разгадает, но она беспокоила его не меньше, чем вчерашнее помешательство Ким или когнитивное расстройство отца Корнелиуса, случившееся сегодня утром. Эти пятна могли означать только то, что насилие рядом с рогатым кадавром вспыхнуло сразу же, как только его поместили в гроб.

DARPA это все очень понравится. Но они будут требовать подробностей.

– А теперь вы что делаете? – вздохнул за его спиной Оливьери. – Вы не можете использовать четыре разных языка в качестве основы для перевода.

Уокер оглянулся как раз вовремя, чтобы заметить сильный гнев, вспыхнувший в глазах отца Корнелиуса. Губы священника задрожали, но он взял себя в руки, прежде чем заговорить:

– Нет, профессор. Это вы не можете. И для вас это огромная проблема, не так ли? Конечно, вы понимаете отдельные фрагменты и куски того, что я расшифровываю, но, может, пора уже признать, что для вас эта работа – темный лес?

Уокер поморщился.

Оливьери резко вскочил, опрокинув стул.

– Вы обнаглевший мерзавец! Я десятки лет читаю лекции о тончайших нюансах древних языков. На моих работах по библейской истории основаны сотни университетских курсов в двадцати странах! Да как вы смеете…

Отец Корнелиус положил ручку на открытый блокнот и поднял глаза на Оливьери, даже не потрудившись встать.

– Ваш главный навык – умение компилировать знания, добытые другими людьми. Чтобы потом эффектно сообщать их тем, кто не так информирован и менее опытен, чем вы.

Уокер поник головой, ожидая, что Оливьери сейчас взорвется от ярости. Но прошла секунда тишины, потом другая, и он полуобернулся, взглянув одним глазом назад. Ошарашенный профессор отступил на шаг, медленно покачав головой, затем развернулся и быстро пошел прочь, словно втягивая в себя порыв воздуха.

Уокер проводил его взглядом, затем повернулся к отцу Корнелиусу.

Священник раздраженно махнул рукой.

– Знаю. Не надо ничего говорить.

– Вы должны были вести себя хорошо.

Лицо отца Корнелиуса потемнело, а брови нахмурились так сильно, что он стал похож на хищную птицу.

– Не вам учить меня хорошим манерам. Ким выполняет свою работу, как вы свою, но вы до сих пор обращаетесь с ней так, словно она здесь незваный гость.

– Что поделать? Мне не нравится, когда ко мне приставляют няньку.

Взгляд священника потемнел еще больше. Ястреб намеревался атаковать.

– Ей придется быть нянькой, если вы продолжите изображать из себя ребенка. Она профессионал. Ее прислали сюда наблюдать от имени всего мира. Перестаньте ей завидовать. Как вы выражаетесь, ведите себя хорошо! Все же ваш разрушенный брак мог научить вас тому, как следует относиться к другим людям!

Уокер открыл рот от удивления.

– Чего?

– Я говорю об Аманде.

– Господи, я знаю, как зовут мою бывшую жену, – ответил Уокер, покачав головой. Он чувствовал себя так, словно пропустил сильнейший удар. – Вы кем себя, черт побери, возомнили?

Отец Корнелиус продолжал сидеть на месте.

– Я ваш коллега и, как подозреваю, единственный друг в радиусе шести с половиной тысяч километров. Вы так запутались в себе, что не в состоянии заметить потребности окружающих вас людей. Измените отношение к Ким, а когда окажетесь дома, помиритесь с бывшей женой. Подайте пример сыну.

Уокер прерывисто вдохнул, затем нервно рассмеялся, не веря своим ушам. Слова священника ранили его, но упоминание о Чарли пробило сердце, словно удар кривым ножом. Он понимал, что отец Корнелиус сегодня сам не свой, что их всех тревожит что-то странное… словно объявившее на них охоту. Но недомогание в голове разрослось в ослепительную удушающую вспышку боли, и он почувствовал, как внутри распрямляется пружина гнева – словно змея, растревоженная в своем гнезде. Извилистая и неконтролируемая.