Ольга Коханенко - Хома Брут [litres]

– Не только по ночам…

К Язве тотчас с проклятиями ринулись приятели зарезанного. Едва не затоптав Хому, они выставили оружие и окружили взбешенного Язву.

Пригибаясь, бурсак ринулся наутек. Только отбежав на безопасное расстояние, Хома обернулся и увидел, что приятели Язвы тоже не остались в стороне. Дружно побросав лошадей, они замахали саблями. Началась настоящая свалка. Меся сапогами грязь, чумаки бились молча и остервенело.

Вдруг из-за спины Хомы раздался выстрел. Могучий чумак в самом центре свалки схватился за грудь и медленно рухнул в траву. Вместе с ним опал другой позади него, сраженный той же пулей. Оба больше не шевелились. Остальные враз замерли, обернувшись. Не говоря ни слова, Братислав, сидевший на черном жеребце, медленно перезаряжал ружье.

Ворча и ругаясь, чумаки стали нехотя прятать оружие и расходиться.

С отвращением глядя на них, Братислав громко произнес, чеканя каждое слово:

– Я, кажется, предупреждал, что лично пристрелю каждого, кто устроит свалку!

Один из чумаков возмущенно открыл было рот, чтобы что-то возразить, но предусмотрительно замолчал.

Убрав ружье, Братислав развернул жеребца и тихо прибавил:

– Снимаемся с места. Вы отдохнули.

Издав усталый, возмущенный стон, чумаки переглянулись, просверлив спину атамана тяжелыми взглядами, но все как один подчинились. Хома, которому с непривычки было совсем худо, садясь на кобылу, едва не расплакался.

И вот обоз уже медленно плелся дальше, а наученные неприятным опытом чумаки только хмуро кривились друг на друга.

Не доверяя никому, постоянно вздрагивая, Хома на всякий случай держался ближе к атаману, разумеется, когда это было возможно. Братислава все время окружали вооруженные до зубов чумаки, чаще всего Хлыст, Язва или Демьян, которые ехали на почтительном расстоянии, лишь изредка приближаясь к атаману, чтобы, склонившись в седле, прошептать ему что-то на ухо. Братислав выслушивал их и лениво кивал, чумаки напряженно зыркали по сторонам или недоверчиво озирались на Хому.

Может, Хоме и показалось, но у него было ощущение, что он крайне раздражал всех, кроме Братислава, уже самим своим присутствием. Атамана забавляла эта ситуация. Ему, разумеется, бурсак тоже не доверял, но он также понимал, что зачем-то нужен Братиславу. Это внушало парню надежду, что он проедет живым хотя бы еще пару верст.

Стараясь не глядеть по сторонам и ни о чем не думать, Хома вел свою серую кобылу на небольшом расстоянии от черного как смоль вороного жеребца. Ехать ближе было невозможно: жеребец атамана был весьма норовист. Если серая неповоротливая кобыла Хомы шла с ним вровень, ретивый конь вечно норовил укусить ее. Ухмыляясь, атаман крепко держал жеребца под уздцы, порою внезапно разворачиваясь и пуская галопом в обратную сторону, чтобы проверить, как движется обоз.

В одну из таких отлучек, когда Хома почувствовал себя уже совершенно неуютно без атамана среди скрещенных на нем недобрых взглядов, Братислав вернулся и взмахом руки приказал обозу остановиться.

Возницы, подгоняемые криками Демьяна и Хлыста, тотчас замедлили волов, запряженных в первый воз, но следующие за ними забуксовали, подталкиваемые сзади. Облепленные жирными мухами, волы останавливались, тараща круглые глаза. Обоз начал извиваться и наконец встал.

Промчавшись мимо Хомы, атаман подлетел к Хлысту, который объезжал обоз, и замахал руками:

– Стой!

Пожилой чумак осадил лошадь и, утерев глаза от пыли, тотчас замер на месте, прищурившись и слушая атамана. Хома тем временем осторожно подъехал ближе, стараясь незаметно подслушать их разговор. Ему не терпелось понять, что же случилось, но среди общего гомона и свиста ветер доносил до него лишь обрывки фраз.

– Забирай все груженые… возы с тварями… и вези в…– тоном, не допускающим возражения, резко чеканил атаман.– По пути нигде не останавливаться. Серебро потом пересчитаю. Встретимся…

Тут голос атамана совсем потонул в шуме.

Выслушав приказ, Хлыст угрюмо кивнул и развернулся к обозу.

– Стой,– вновь окликнул его атаман и, подъехав ближе, вдруг горячо обнял чумака, едва не повалив с седла.– Будь осторожен,– он неожиданно тепло поглядел на Хлыста.– Да благословит тебя Господь,– и Братислав трижды перекрестил его.

В это время черный жеребец атамана исхитрился и ущипнул рыжую кобылу чумака за зад. Кобыла возмущенно заржала и ринулась вперед. Придержав ее, пожилой чумак махнул атаману и стал собирать свой отряд, подкрепляя крики поторапливающими жестами.

– Пошевеливайтесь! – надувая красные щеки, кричал Хлыст.– Шевелитесь, мазунчики!

Через несколько минут большая часть обоза отделилась, забрав с собою возы с добычей, и двинулась дальше по шляху. С взволнованными, но довольными лицами его сопровождал отряд чумаков под предводительством Хлыста.

Хома уже знал от чумаков, что передвигаться с добычей без крупного отряда было довольно рискованно. Раз Братислав решил разделиться, значит, груз был почти доставлен. И значит, Хлысту он доверял почти как самому себе.

Оставшиеся пятнадцать человек во главе с Братиславом с остатками обоза покатили дальше.

Язва, решивший, что атаман уже простил ему его поступок, припустил свою лошадь и пристроился слева от Братислава. Справа всю дорогу скакал Демьян.

Хома почувствовал себя еще хуже: спина болела невыносимо, да и обстановка в отряде, после того как уехали самые преданные люди Братислава, стала напряженнее.

Держались они теперь тесной группой, не разделяясь. Хома изредка ловил странные, тяжелые взгляды чумаков, когда Братислав был с кем-то из них особо суров. Иногда бурсаку казалось, что они, недовольные атаманом, что-то замышляли. Но пока они вели себя тихо и смирно.

Устроив очередной привал в поле, чумаки распрягли волов и лошадей, развели костры и развесили одежду на просушку. Назначенные кашеварами стали готовить ужин на всех. Вскоре чумаки сели в кружок у костра, с дымящимися глиняными мисками в руках, и затянули песню:

Чумакам, развалившимся у другого костра, эта песня тоже была хорошо знакома. Лежа под звездным небом, они вторили грубыми голосами:

Атаман лежал на овечьих шкурах, положив голову на седло своего коня, и думал о чем-то своем.

Рядом с ним дымили люльками Демьян и Язва, отпуская сальные шуточки. Пение всем подняло настроение. Всем, кроме атамана.

Братиславу, как думал про него Хома, поднять настроение могли либо червонные, много червонных, либо чья-то несправедливая и мучительная смерть. Поэтому он и лежал отдельно, угрюмо глядя в небо и не участвуя в пении.