Борис Конофальский - Мощи святого Леопольда

Кавалер молчал, он никогда не думал о своей славе. И тут вдруг, в первый раз в жизни ему представилась возможность чуть-чуть прославится. И что скрывать даже мысль о славе была приятной.

— Отпустите их, — продолжал поп, — в городе Ланне о вас и так будут говорить, вы уже дважды побили еретиков, убили мертвого доктора, убили знатного еретика, а если еще вернетесь с тем богатством, что тут захватили, так о том будут судачить неделями. А если еще и этих еретиков простите, так не только в Ланне о вас заговорят.

Чем дольше говорил отец Семион тем заманчивее казались кавалеру его предложения. А мысли о славе становились еще приятнее. Да, кавалер понял, что он действительно хочет, что бы о нем говорили. И узнавали его щит. И не только в Ланне. Но пока он слушал умного попа, у него появился вопрос:

— А тебе-то, зачем моя слава, какая твоя корысть? — спросил кавалер у отца Семиона.

Монах вздохнул, и заговорил:

— Меня лишили прихода, — он помолчал, — толкнули на смертный грех, а когда вернусь, то может быть расстригут и лишат сана. Или упекут в самый далекий монастырь, а то и вовсе кинут в подвал. Вот подумал я и решил, что при вас останусь, коли не погоните. Вы человек незлобивый и вас любят холопы ваши, а если разрешите при вас быть, то и я не покажусь лишним, потому как свое благо от вашего не отделяю.

Не очень-то верил Волков, продолжал разглядывать его, этого попа, поп был хитер, как ни кто, но насчет славы он был прав. Славы кавалеру хотелось.

— Хорошо, — произнес он, — отпусти еретиков. И пусть заберут рыцарей своих. Пусть похоронят их как хотят.

— Эй, — крикнул отец Семион и пошел к еретикам, — заблудшие души в павшие в ересь, запомните день сей. И запомните герб, что на щите рыцаря этого, это герб славного воина кавалера Иеронима Фоькофа, который добротой своею и во имя Господа и Матери Его отпускает вас с миром, в надежде, что покинете вы ересь и вернетесь в лоно Истинной Церкви. Кавалер Иероним Фолькоф также дозволяет вам забрать вашего господина кавалера Ливенбаха и других рыцарей, что были с ним.

— Что, что, что? — к ним подковылял на совей деревяхе Роха и заглянул Волкову в лицо. — Ты что отпускаешь их?

— Отпускаю, — сухо ответил кавалер.

— Да что с тобой, ты ли это Фолькоф? — не унимался Скарафаджо.

— Я. И я слово свое сказал, обратно брать не буду.

— Они бы нас не отпустили бы, — заметил подошедший Пруфф.

— Мы не они, капитан выделите им одну подводу, пусть заберут своих офицеров.

— Как пожелаете кавалер, но у нас подвод не хватит все увезти. Всего много захватили.

— Я сказал выдать им подводу, что вам не ясно, капитан? — начинал свирепеть Волков.

— Все ясно, господин кавалер, но нам придется дважды сюда ездить, за раз мы все не увезем к себе в лагерь.

— Да хоть трижды, мы заберем все. Но подводу вы им выдайте.

— Как пожелаете, — поджал губы Пруфф.

Еретики не верили своему счастью, они вставали и кланялись Волкову, благодарили его.

— Они расскажут о вас многим, — тихо говорил отец Семион. — Нам это на руку, господин.

— Да, и особенно Ливенбахам, — добавил Роха, услышав слова попа. — Они точно захотят узнать, кто укокошил их родственничка.

— Пусть, мы убили его в честном бою, — отвечал кавалер. — Нам нечего стыдится.

— И пусть бы убирались, — снова заговорил Пруфф, — может вам это и нужно, но зачем же им подводу давать, когда нам самим их не хватает.

— Забудьте про подводу, капитан, — разозлился Волков, — расскажите, почему пушки у вас не стреляли, а если и стреляли то в ворота, а не в еретиков.

— Мои пушки стреляли, — обидчиво сказал капитан, — мои пушки принесли нам победу.

— Я спросил, почему кулеврина не выстрелила, и почему одна из картаун попала по воротам, а не во врагов? — зарычал кавалер свирепея. Его бесил Пруфф, вечно спорящий с ним.

Пруфф как обычно насупился, усы топорщились, губы скривил, стоял, молчал. А Волков не собирался заканчивать разговор:

— Ну, капитан, есть что вам сказать или вы только о подводах и добыче можете говорить?

В ответ Пруфф еще и побагровел, засопел, а после пробурчал:

— Война есть война, тут всякое случается.

— Дозвольте сказать, господин, — вдруг произнес немолодой солдат, что стоял неподалеку.

— Кто таков? — сурово спросил у него кавалер.

— Канонир Франц Ринхвальт, господин.

— Говори.

— В том, что кулеврина не пальнула, ничьей вины, нету, господин. Порох дрянь, не порох, а каша. Видно давно уже стоял. Ежели бы мы о том знали, ежели бы хоть раз им стрельнули, мы бы конечно, пороху боле положили бы. А так, положили как обычно, пол совка, дистанция то малая. Думали он два ядра-то вытолкнет, а порох он старый, и кулеврина старая, запальная дыра то у нее за столько лет попрогорела, большая стала, вот так и получилось, плохой порох, горел медленно, а дыра запальная велика, вот он в дыру то эту весь дымом и вышел, не смог ядра протолкнуть.

— А полукартауна почему выше пальнула? — спросил кавалер. — Тоже порох плохой?

— Да не додумались мы, что пол в арсенале на ладонь выше, чем улица. Приметились правильно, по головам вдарить хотели, а про пол то и не подумали, а на второй картауне высоту уже правильно поставили. Вдарили как надо.

— А зачем в головы метились? Почему не в брюхо?

— Так всегда картечью нужно метить по головам, ежели вдоль строя правильно картечью вдарить по головам, так целую просеку прорубишь, а ежели в тулово метить, так только первый ряд сметешь, и второй чуть зацепишь. Картечью всегда по головам цель, а ядром, вблизи, так лучше по ногам, если низом стрелять — ядро так по земле и попрыгает до конца строя, кучу ног поотрывает, а ежели в тулово им бить так двух-трех-четырех порвет и все. Завязнет.

— Ладно, понял, иди к пушкам, мы их с собой заберем, порох, ядра, картечь тоже. Увидишь там моих людей — вели Сычу ко мне идти и пусть еретика притащит.

Сам пошел глянуть лошадей, осмотрел их и удивился. Не нашел он дорогих и больших рыцарских коней. Кроме тягловых обозных всего шесть коней пошли бы под седло. И ни один из них не стоил больше двадцати талеров. Знатный Ливенбах либо был беден и приехал сюда пограбить, либо был умен, и не считал нужным рисковать на войне дорогими лошадьми. Хотя, судя по доспеху, бедным он не был. Кавалер расстроенно вздохнул, вспомнив отличного коня, что он взял после дуэли у Кранкля и которого зарубил мерзкий, вшивый доктор. Вспомнил и решил, что мертвый Ливенбах прав, дорогие кони не для войны, а для выездов.

Тут пришел Сыч, приволок еретика. Еретик прошел мимо убитых собратьев, которых раздели и бросили на мостовой и которых никто не собирался хоронить. А было их без малого шестнадцать. И шел еретик мимо, глядел на них, и понимал, что не приведи он папистов, братья его были бы живы. И от этого был не жив, не мертв, сам готов был умереть, лишь бы хоть как-то искупить свою вину, свое предательство.