Анатолий Эльснер - Рыцарь духа

Некоторое время Леонид пристально смотрел на него.

— Но ведь и вы не так давно возвратились с того мира. Только все перезабыли.

— Как это? — изумленно воскликнул Илья Петрович.

— Да ведь вы были же где-нибудь прежде, чем появиться в этом теле, на этой земле.

Лицо Ильи Петровича вытянулось.

— Полагаю, что нигде не был.

— Неужели полагаете? Значит, вы думаете, что люди великие чудотворцы и волшебники: целуются и образуются живые существа? Это волшебная сказка Шехерезады, суеверие людей науки, которое всегда будет отвергать вечный человеческий разум.

— Черт побери! — вскричала Зоя, в свою очередь подходя к ним. — Это хотя и безумие, но пахнет истиной. Скажи, пожалуйста, откуда ты все это знаешь?

Леонид нервно содрогнулся и с неожиданной силой проговорил:

— Дух видит и слышит, где хочет, опускается в бездны и подымается выше звезд.

— Ты — дух! — воскликнула Зоя и громко захохотала.

Он стоял, задумчиво глядя на смеющуюся Зою и, точно рассуждая с самим собой, проговорил:

— Ученые все хотят понять своим меленьким умом, но, находясь в клетке, ничего нельзя видеть.

— Да разве они сидят в клетке? — воскликнула Зоя и все захохотали.

Он посмотрел на лица окружающих его, и вдруг в его собственном что-то дрогнуло и на нем забегало множество морщинок, отражающих смех и юмор, поднявшиеся в его душе, и когда он заговорил, то трудно было понять, где кончается пафос и начиналась ирония.

— Да, этот костяной ящик — клетка, а душа — птица, поющая в ней. Пока я был только здоровое тело, я ничего не видел, кроме материи, как и вы все ничего не видите и не слышите, потому что вы — смешение крови, жира, кишок и всяких нечистот, и чудная птица, в которой отзвуки рая и мелодия ангелов, сидит в своей тесной клетке, так что ей невозможно ни запеть, ни вспомнить о своих прошлых существованиях. Я разломал решетки темницы своей и свободный мой дух видит и слышит без глаз и без ушей.

— Удивительно! — воскликнула Глафира.

— А, господа! — раздался голос Капитона, и вслед за этим, махая руками, он выступил вперед и проговорил: — Эдис-сон абсолютно глух, но слышит восхитительно — черепом, по мнению газет, но череп — кость, и потому допускаю, что в клетках сидят птички — слышат и поют.

Выслушав это, Леонид кивнул головой и торжественно объявил:

— Господа, вы — бессмертные боги, но, к сожалению, вы замуравливаете окна темниц ваших чревоугодием и всякими пороками, клетки делаются ужасно темными, зловонными и птицы задыхаются.

Он захохотал.

— Совершенно безумный человек, — сказала Глафира, а ее сестра, положив руку на плечо Леонида, проговорила:

— Ты, голубчик мой, очень симпатичный человек, но ты сумасшедший.

— Боже милосердный! — неожиданно раздался голос фабриканта. К нему сейчас же направилась Анна Богдановна.

— Серафим, что с тобой?

— Ничего, — ответил он растерянно и, чтобы замаскировать свое восклицание, притворно рассмеялся и сказал: — Смешит меня колдун наш.

— Эй, Леонид, — закричал он, — волхвователь и чертоман!

Сын повернулся к отцу.

— Глупости эти болтать тебя научили в Париже?

Леонид задумчиво стал смотреть на отца и вдруг с необыкновенным чувством ответил:

— Да, там засверкали звезды в моей душе печальной.

Раздался взрыв смеха.

— Ого! — воскликнула Зоя. — В его душе звезды! Извольте это понять.

— Вот и накрыл тебя, — вскричал, чему-то обрадовавшись, Серафим Модестович, — ведь прежде, когда ты был студентом, то кричал, что не веришь ни в Бога, ни в черта. Кощунствовал и даже… в распутство впадал.

При этих словах отца лицо Леонида сразу омрачилось, точно заволоклось тенью, и что-то скорбное и удрученное выглянуло из глаз его. Опустив голову, он заговорил тихо и грустно.

— В душе моей всегда жил как бы тихий опечаленный ангел и точно знамена похоронные развевались в глубине моего вечного духа. Отрава ложного знания подняла отчаяние во мне и мрачный смех и, находясь в своей телесной клетке, я был глух и слеп, и крылья духа моего были связаны.

— Еще крылья! — вскричала Глафира и рассмеялась, а Зоя, подойдя к нему и глядя на него смеющимися синими глазами, проговорила:

— Ты, крылатый и бессмертный — заманчивое положение, черт побери.

Леонид печально посмотрел на сестер и, снова опустив голову, тихо продолжал:

— Кто-то оскорбленный хохотал в душе моей, но вот в Париже глаза мои начали получать как бы второе зрение: я стал видеть мир по ту сторону жизни этой, и понял я тогда, что наше существование — прах и тленье <���…>

Он посмотрел на лица окружающих его и воскликнул:

— Вы все смеетесь!

Действительно, все смеялись злым, искусственным смехом, полным досады. Смеялись девушки, потому что его слова противоречили их желанию жить роскошно, легкомысленно и развратно; смеялся Капитон, потому что в жизни он видел только единственный смысл — наслаждение тела; смеялся сын управляющего, так как самые умные люди, по его мнению — великие эгоисты, а слова Леонида оскорбляли все его верования и хищные стремления; смеялся и Серафим Модестович злым, досадливым смехом, хотя в побледневшем лице его отражались смятение и страх.

— Ха-ха-ха-ха! — горьким смехом рассмеялся и Леонид, но вслед за этим раздался его негодующий голос:

— Да, вы смеетесь, а между тем, вы не знаете, кто вы, где живете и где будете странствовать, когда распадется ваша скорлупа — тело, и вот, чтобы вы знали, что вечность живет в вас, я отдерну пред вами завесу того мира…

— Ты! — воскликнула Зоя, глядя на него расширившимися, смеющимися глазами.

— Ты интересная личность, — сказала ее сестра, — новый Калиостро или Сан-Жермен.

— Отдерну завесу того мира, — повторил он, — и вы увидите прежнюю обитательницу этой комнаты.

— Безумную Клару увижу я! — вскричал Серафим Модестович, с выражением ужаса глядя на сына. Леонид пристально посмотрел в его глаза и, точно в глубине их увидев что-то ужасное, в нервном порыве вдруг отскочил, рассмеялся странным горьким хохотом и вдруг, уставив глаза на отца, присел на корточки.

— О, отец мой, из глаз ваших смотрит маленькое чудовище — большой старый грех. Вижу, вижу! Но не ужасайтесь тому, что быть должно: все зло земли переносится в тот мир, и вот вы увидите его и странницу, бледную, загробную тень…

Странная поза, в которой он находился в то время, как лицо его смеялось каким-то нервным, трагическим смехом, делала его страшным и одновременно с этим смешным. Вдруг он вскочил, забегал по комнате и, потушив лампу, воскликнул:

— Луна — фонарь, зажженный Богом, свети нам, свети… В твоем свете колеблются души жестокие, души преступные, души, раздираемые скорбью… Кровь пролитая багровым облаком носится пред глазами и в лунном сиянии отражаются бледные, унылые тени…