Надежда Сакаева - Бессмертие графини

Пусть вместо холодных фраз графа его наполняет любовь. Возможно тогда граф все же обратит внимание на своих сыновей, если уж мне остается лишь его жадная грубость, страсть и ничего более.

За это опрометчивое решение мне пришлось заплатить слишком большую цену.

Возможно, если бы я, только забыв о детях, беззаветно отдалась графу, превратив болезнь им в одержимость, то все сложилось бы иначе. Но тогда я еще не знала о том, кто такой граф и потому поддалась желанию найти простое счастье в детях.

И я нашла его, хоть оно и оказалось скоротечным.

Чем больше времени я уделяла детям, тем ярче начинало проявляться мое безумие, но теперь даже это меня не пугало. Сделав свой выбор, я не собиралась отступать, да и стоило Раймунду улыбнуться мне, как я забывала о том, что еще несколько минут назад моя рука горела от воображаемой боли.

Граф же, вопреки моим надеждам, не изменился, а скорее наоборот. Сыновья все так же не интересовали его, и видел он их лишь когда приходило время обеда. Это было несправедливо, ведь Раймунд, начавший говорить очень рано, восхищался своим отцом, мечтая стать похожим на него. И всячески старался заслужить его внимание.

В три года он ухитрился ускользнуть из-под пристального внимания гувернантки и, одев шлем графа, взобрался на рыцарского коня. Это едва не обернулось трагедией, ведь конь был свирепый, приученный кусать всех незнакомых. Удивительно, как Раймунд вообще смог на него взгромоздиться, ведь конь был даже не оседлан.

Но граф лишь сделал ему равнодушное замечание о дисциплине, не выказав при этом совершенно никаких эмоций — ни беспокойства, ни страха, ни внимания. Раймунда это безусловно расстроило, но решительности не лишило, и после он еще часто заставлял меня нервничать своими выходками.

Ко мне граф так же не стал добрее, и те месяца, когда он был так похож на моего отца, доброго и заботливого, прошли, казалось, бесследно. Ночью он приходил ко мне, сменяя безразличие на жадность и разжигая во мне страсть, а днем лишь вежливо кивал на мои попытки завести разговор. Впрочем, сыновья теперь компенсировали мне это, хотя мне по-прежнему казалось, что чем меньше я перестаю нуждаться в графе, тем более жестоким он становится ночью и тем более извращенные грехи заставляет меня желать.

Наверно, я смогла бы прожить так еще долго. Наверно, в конце я бы даже перестала дышать графом, причиняющим мне боль и страх, окончательно заменив его в своем сердце нашими детьми (если бы только полностью не сошла с ума из-за ужаса, который днем мне внушали его дьявольские глаза).

Наверно.

Но этого не случилось.

Мое хрупкое дневное счастье рухнуло, когда Алалрику исполнилось три, а Раймунду пять. Вдвоем они пошли купаться на со своей гувернанткой.

Я всегда была против этого. Речка, что текла у стен замка, была быстрой и холодной, и опасной даже для взрослого. Но в тот раз день стоял жаркий, а мальчиков поощрил сам граф, внимания которого им все так же не хватало.

— Я научился плавать раньше, чем ходить, а Раймунд сейчас гораздо старше и любит воду, так пускай идут, — сказал он со странной усмешкой, а после наклонился и обратился уже лично к старшему сыну. — Поплавай там хорошенько и научи этому младшего брата.

Конечно, воодушевленный таким образом, Раймунд уже не стал бы меня слушать, а я бы не посмела спорить с мужем.

Эти слова графа, а также мое неумение настоять на своем, и лишили меня моего счастья. Впрочем, тогда я бы уже ничего не смогла сделать, ведь моя любовь к этим детям стала для них губительной, как и сочувствие Виктория для меня.

Они плавали на мелководье, а гувернантка отлучилась буквально на минуту, но этого хватило. Сорванец Раймунд, развитый не по годам, руководствуясь наставлениями графа, решил показать братику глубину. Алалрик почти не умел плавать и обычно плескался на мелководье, но ведь он тоже хотел заслужить одобрение отца и потому бесстрашно пошел следом. А Раймунд не справился с течением, и безжалостная река унесла их обоих.

Когда гувернантка вернулась и не смогла найти детей своего господина, то подняла панику. Впрочем, было уже поздно и их несчастные посиневшие тела выбросило значительно ниже по течению.

На самом деле они умерли еще в тот день, когда я предпочла заботу о них попыткам завоевать графа. Если бы только время можно было повернуть вспять…

Но оно неумолимо, как и граф, и едва только гувернантка ворвалась в замок, мое сердце оборвалось.

А когда отряд, отправленный за ребятами, смог найти лишь их тела, я думала, что умру вместе с ними.

И когда мне сказали, что их больше нет, все остальное будто просто потеряло смысл. Ноги не удержали меня, и я упала. Впрочем, боль от потери не могли затмить ни холод каменного пола, ни страх перед алыми глазами графа. И потому я билась в истерике, впервые наплевав на положение и манеры.

Я выла, как раненое животное.

Я потеряла счет времени.

Я не заметила, как от одного жеста графа разбежались слуги и оруженосцы. Я не помнила, как мы оказались одни и не знала, сколько граф молча стоял надо мной, прежде чем обратиться холодным, как лед, голосом.

— Поднимись. Ты ведешь себя как крестьянка, — в этот раз он изменил своей дневной вежливости.

Я промолчала, захлебнувшись слезами.

Как он не понимал?

Эта боль рвалась из меня и только так я могла справиться с ней сейчас. Потом, возможно, мне станет немного легче, но эта рана никогда не зарастет и навсегда останется рубцом на моем сердце.

Так как я могу думать о своем положении, если мне кажется, что я вот-вот умру от горя?

Сам же граф вовсе не выглядел как отец только что потерявший двух своих наследников. Он выглядел как дворянин, которого беспокоит поведение его жены и не более.

Как он может быть так жесток? Так спокоен? Пусть он не любил своих детей, но ведь они были такими маленькими, а теперь умерли! Разве это может оставить хоть кого-то настолько безразличным?

— Прекрати истерику и веди себя подобающе графине, если не хочешь, чтобы я наказал тебя, — продолжил он, но мне казалось я никогда не смогу остановиться.

Однако стоило мне только заглянуть в его алые глаза и на меня словно вылили ведро холодной воды.

Конечно, я должна прекратить плакать. Я ведь позорю своего мужа, а слезами не верну своих детей.

Я поднялась, уже абсолютно спокойная с виду, хотя невыплаканные слезы жгли мне глаза, а горе разрывало мою душу на тысячи кусков, отправляя их в ту воду, где погибли мои дети.

Больше я никогда не смела показывать своих эмоций на людях и была образцовой женой графа.

Однако боль продолжала жить внутри, запертая под внешним спокойствием и вежливостью.

Граф, словно сдерживая слова на счет наказания, уехал через неделю после трагедии, прихватив с собой и Виктория, оставив меня одну, во все еще чужом замке. Перед отъездом он успел казнить нерасторопную служанку, не усмотревшую за нашими детьми, приказав так же утопить ее в речке. Однако никакого утешения мне это не принесло, а скорее, напротив. Ее плачь и мольбы о помощи еще долго стояли у меня в ушах.