Вадим Караваев - Наследие предков

— Я ж по гроб жизни под подпиской о неразглашении, чем мне приходилось заниматься по приказу Родины. Это же только на вывеске было название «Конструкторское бюро горнопромышленного оборудования».

— Так я ж священник, а не следователь, и соблюдаю тайну исповеди. Ты, это, если что гложет душу — лучше открой, как есть. Я-то все равно не разбираюсь в ваших секретах, Семён Ильич. Да и спросу-то с меня!

— Ты все же послушай, отец честной! Мой дед был иранцем, знал в совершенстве двенадцать языков, включая несколько древних. Приехал он в царскую Россию по приглашению одного из высокопоставленных чиновников как специалист по древним текстам для работы над каким-то секретным проектом. Что это был за проект ни я, ни мой отец, ни мама не знали, потому как дед не рассказывал. Революция и гражданская война прервала все планы: на деда и отца насели из ВЧК. Мама говорила, что их использовали в качестве специалистов по переводу древних текстов в каком-то спецотделе, но, когда в 1936-м началась глобальная чистка, оба были расстреляны вместе с руководителем отдела товарищем Бокием. Нам с мамой каким-то чудом удалось избежать репрессий и под девичьей фамилией мамы дожить до хрущевской оттепели. Потом я пошел по стопам отца и деда, став военным переводчиком. Только вот поработать за рубежом мне не посчастливилось, так как мои таланты к языкам стали интересовать «языковедов» в штатском и меня взяли в оборот.

Тут старик встал и мелкими шашками добрел до окна, всматриваясь подслеповатыми глазами в очертания заводской стены за окном, и продолжил:

— В шестидесятые годы наше бюро занималось конструированием специальных атомных горных тоннелепрокладчиков — это такие автономные буровые машины, которые роют тоннели в горах и глубоко под землей. Задача была поставлена конструкторскому бюро еще до моего назначения. Были какие-то интересные разработки, опытные образцы, но ничего не удавалось довести до какого-либо приемлемого результата. Я, будучи на тот момент в столице, был вызван на Лубянку, где мне показали несколько тележек макулатуры на санскрите, описывающей какие-то странные древние механизмы. В марте 1966 года в бюро пришел целый железнодорожный состав с огромным количеством кагэбэшной охраны. Ну и меня, как необходимое приложение к тому составу, переправили сюда с грудой старинной технической документации. Со всей нашей рабочей группой, естественно, был проведен детальный инструктаж, и только после этого нам удалось взглянуть на то, что было в вагонах. Нашему вниманию был представлен почти нетронутый временем образец совершенно удивительной машины неизвестного происхождения. Позже выяснилось, что эта машина была привезена из гитлеровской Германии в качестве трофея. Это была самоходная буровая установка, подземная лодка, если хотите. Но компетентно заявляю: ее не могли изготовить в Германии. В этом мы все вскоре убедились. Потому как принцип действия этого образца немыслим даже для современной науки: эта штуковина улавливала колебания земли, передавая энергию на резонатор, посредством которого происходило колоссальное усиление колебаний. Энергия аккумулировалась и передавалась на механизм запуска бура. По сути, механизм был оснащен вечным двигателем. А металл, отец Серафим! Какой там был металл! Это настолько сложный сплав, что до конца разобраться с ним наши химики так и не смогли. Ни один наш инструмент с победитовым наконечником не мог оставить на буре даже царапины.

— Семён Ильич, то, что ты говоришь, конечно, очень интересно, но для меня, человека плохо образованного и недалекого умом, сия тема вредна. Потому ты как-то давай ближе к духовной стороне вопроса переходи! — смиренно слукавил бывший доцент-физик в штопаном подряснике.

— Прости, отче, заболтался я! Я ж с этим со всем наедине сорок лет живу. Только вот это не всё! Попытки перевести документацию на санскрите лишь отчасти возымели успех, так как в текстах было много непонятных терминов, но тем не менее основные технические решения неизвестных инженеров нам удалось воплотить в опытном образце. После чего было принято решение произвести испытания на Северном Урале. Результат нашего коллективного труда оказался выше всяческих похвал. Принцип работы двигателя мы, конечно, повторить не смогли, но миниатюрный атомный реактор вполне справлялся с задачей. Опытный образец мог бурить тоннели в твердых породах, таких как гранит и базальт, а уж в обычном грунте скорость движения составляла от трех до пяти километров в час. Только вот углубившись на приличное расстояние в недра горного хребта, произошла катастрофа — бурильная установка взорвалась. Произошел, по сути, ядерный взрыв малой мощности. Незадолго до взрыва руководитель испытателей передал информацию, что буровая машина уперлась в гладкую металлическую стену, непонятно откуда взявшуюся на глубине около одного километра под Уральским хребтом. Далее начали происходить уж совсем странные события. Наш штаб, располагающийся на поверхности, ночью подвергся нападению. Трое моих коллег, несколько офицеров КГБ и солдаты из охраны периметра испытательного полигона были убиты при загадочных обстоятельствах. Я был тяжело ранен в живот из пистолета, но хорошо запомнил одного из нападавших — высокого подтянутого блондина с ледяным взглядом. Он ворвался к нам в вагончик, расстрелял инженеров и офицеров госбезопасности, а затем выгреб всю имевшуюся у нас документацию по буровой машине. Понимаешь, отец Серафим, ему в глаза смотреть было страшно, в них было что-то нечеловеческое.

Отец Серафим внимательно поглядел на старика и отхлебнул еще чая, решив не перебивать, а обветшалый советский лингвист продолжил:

— После того случая меня спрятали в хорошо охраняемую больницу, а испытательный полигон расформировали. Оставшиеся документы с предприятия вывезли в неизвестном направлении, а меня и моих коллег еще три месяца не отпускали из изолятора чекисты, выведывая, кто же мог оказаться предателем Родины и помочь врагу угробить чудо-машину. Наконец, все благополучно разрешилось после беседы с каким-то полковником, который долго пристально смотрел в мои глаза, а потом просто сказал: «Возвращайтесь к своей работе!». Я и вернулся, да только работа была уже совсем не та. Мне и потом в Москве часто приходилось переводить древние тексты даже по приказу оборонного ведомства, но это все было не то, совсем не то, с чем мы столкнулись в 1966 году. Всем было приказано о том забыть, мы приказ исполнили.

Выйдя досрочно на пенсию, я переехал сюда из столицы. Я уже давно был в разводе, детей у нас женой не было. Я остался совсем один и все свободное время посвящал изучению древних архивных документов, которые только мог найти в библиотеках и спецхранах, объясняя свое любопытство чисто научным интересом. Как ни странно, меня никто не трогал, и неведомые мне тайные покровители все мои запросы по интересующим документам одобряли. Но с началом перестройки неожиданно мне перекрыли кислород и более не подпускали к секретным архивам. Только вот, видимо, Господь мне припас финальное испытание под конец жизни. Пару лет назад один исследователь всяческих загадок из Москвы вышел со мной на связь и, показав копию той самой карты, которую я видел в 1966 году, просил поспособствовать с переводом. Я очень напугался и отказал ему. А видно, зря, хороший он парень. Я испугался за него, потому что с такими тайнами он долго не протянет. Но самое страшное случилось позже. Несколько месяцев тому назад, еще до моей болезни, я прогуливался рядом с воротами нашего завода, я всегда любил там ходить. Присел на лавочку, смотрю на заброшенные цеха и заросшую кустарником железнодорожную ветку, как вдруг рядом со мной садится тот самый блондин, который перебил наш испытательский штаб на Урале. Не просто похожий, а именно тот самый, причем ни капли не постаревший! Меня охватил такой ужас при его появлении. Страх, отче, лютый страх обуял меня. Воля отказала. Язык сам собой и развязался. А ведь клялся хранить секреты по гроб жизни.