Василий Щепетнёв - Дети Луны

— Вижу и слышу, что юмор не покинул тебя. Но в данной ситуации осторожность важнее.

— С осторожностью у меня еще лучше, чем с юмором, — уверил я полковника.

— Надеюсь, надеюсь. Во всяком случае, кто предупрежден, тот вооружен, — он ушел в дальнюю комнату и вернулся с баллончиком граммов на пятьдесят. Простенький баллончик, серебристый, без маркировки.

— Вот, у меня лишний. Пользуйся.

— Что это?

— Спецсредство. Ты его на собак или мелких хулиганов не расходуй.

— А на кого расходовать?

— Увидишь, на кого. Вот тогда не раздумывай. А то давай, поживи у меня. Места много, не стеснишь.

— Спасибо, конечно, от души. Пока повременю. Да и Маркиза предпочтет видеть меня дома, а не скрывающимся невесть от кого.

— Да, Маркиза… Кошка — это хорошо. Кошки, как утверждал фон Титц, обладают способностью распознавать мнимовоскресших. Как тебе термин: мнимовоскресшие, звучит? Если твоя кошка проявляет неуместную активность, скажем, прячется под кровать, или, напротив, не подпускает тебя к двери, будь начеку. Бери этот самый баллон и смотри в оба. У тебя ведь второй этаж?

— Второй, — ответил я.

— Все ж лучше, чем первый. Хотя какие сейчас этажи…

— А разве вампиры не летают?

Полковник задумался на секунду, потом решительно ответил:

— Предрассудки. У них и крыльев-то нет. Другое дело, что мнимовоскресший может напрячься и прыгнуть довольно-таки высоко…

— Насколько высоко?

— Метра на три, четыре.

— Стало быть…

— Стало быть, твой второй этаж тебя не спасет. Право, погости. У меня и решетки на окнах стальные, и собаки в обиду не дадут, да и я сам кое-чего стою…

— Не сомневаюсь. Прижмет — приду. С Маркизой.

— А хоть с принцессой, места хватит, — но видно было, что в мой приход он не особенно верит. Не прижмет — то вроде и незачем. А прижмет — не успею.

— Солнце сядет через… — он посмотрел на часы, — через сорок три минуты. Если ты решил возвращаться домой, то — самое время. Дети Луны скоро проснутся.

Я намек понял и откланялся.

Назад я шел озадаченный. Вилли Соломонович человек, скажем так, неоднозначный. Но склонности к мистификациям я прежде за ним не замечал. Опять же насчет кошки — как он угадал, что Маркиза ночью не пустила меня к двери?

Ответ прост донельзя. Он и приходил ночью ко мне. Он и письмо мне написал. Он, если на то пошло, мог и труп похитить. Зачем? Можно выдвинуть кучу совершенно нелепых, диких, бредовых версий, от желания попрактиковаться в анатомии до приготовления из мертвого тела собачьего корма. Каждая версия будет все-таки тысячекратно более приемлема, нежели предположение о беспокойном упыре.

Так думал я по пути домой. Посмеивался, а все-таки торопился. Хотел попасть под крышу до захода солнца.

Но по пути меня перехватили. Должен сказать, что уходя из дому, я обыкновенно в двери оставляю листок с предполагаемым маршрутом. Иначе районному хирургу нельзя. Всякое может случиться. Видно, и случилось — больничный газик пылил мне навстречу. Все-таки великое дело — лето, посветило солнышко, и высохла грязь.

Много ее кругом, отсюда и названия — Топлое, ныне, правда, Тёплое, переделали для благозвучия. Красное — зачастую измененное Грязное. Откровенно и без прикрас: Грязи Черноземные. Есть у народа словцо гвазда, что означает ту же самую грязь. А в области имеется село Гвоздевка. Гвоздей в ней сроду не делали, просто прежде она называлась Гваздевкой. Соседний райцентр Большая Гвазда! На черноземе стоит. Соседний губернский город Воронеж того же корня: ворон — черный, Воронеж — черная плешь. Иначе — грязная.

Вопросы языкознания заняли у меня не более полуминуты. Газик остановился рядом, и больничный шофер Ефим Ерофеев, которого иначе, чем Фимкой, не звали, выглянул наружу:

— Велено вас вести, Корней Петрович. Срочно и немедленно, аллюр четыре креста Вассермана.

— Поехали, — вздохнул я.

— Ничего страшного, — поспешил успокоить меня Фимка. — Всего-то навсего семейная ссора.

— Ну, брат… Ссоры, они разные бывают.

— Не тот случай. Никакой поножовщины, поутюжницы, потопорницы. Наш-то пропащий, Иван Харитонович, нашелся, по этому поводу и семейные радости.

— Нашелся? Где?

— В сарае своем разукрашенном, ну, вы знаете.

Я знал. Добрые люди свели у Ивана Харитоновича корову с теленком, и тот зарекся держать крупную живность. Почистил сарай самым настоящим образом, выбелил изнутри и снаружи, поверх известки синькою нарисовал круги, ромбы и треугольники и провозгласил себя сторонником вегетарианского босикомства. Будучи, как ночной сторож районной больницы, отчасти причастным к миру медицины и наблюдая вереницы страждущих, раз за разом приходящих в нашу поликлинику, он пришел к выводу, что беды людские и болезни — от неправильного питания и плохой походки. Питание мясом и, особенно, молоком приводит к взаимной вражде клеток, отсюда идет корень рака, язвы желудка, желтухи и прочих хворей, а неправильная походка искривляет позвоночник, сотрясает голову и вызывает гнев, зависть, общую слабость и скопидомство. Потому сам он зарекся есть животную пищу и каждодневно по три часа ходит по земле босиком, за исключением дней зимних, когда почва покрывается снегом. Покрывается она не зря — зимняя земля закрывается от злой энергии Полярной звезды, стоящей высоко над горизонтом. Причем здесь Полярная звезда, понять сложно, но это только привлекало к сторожу сторонников нового учения. Конечно, славы Кашпировского, Порфирия Иванова и других величин масштаба государственного Иван Харитонович не достиг, но в том, пожалуй, вина была его жены, злой и завистливой тетки. Мужа своего бранила свихнувшимся дармоедом (хотя Иван Харитонович службу сторожем в больнице не оставил), учеников и последователей его, числом до дюжины, иначе, чем злыднями не называла и в дом не пускала. Но сарай — сарай был гордой и независимой территорией, где царствовала кротость, неприхотливость и твердая вера в босикомство. Приходили даже из соседних районов, и всякому беспристрастному человеку было ясно, что Иван Харитонович на верном пути.

— Он что, в сарае отсиживался?

— Получается так. Пришла жена, начала ругать за то, что ушел, смену не сдал, а Иван Харитонович ее укусил.

— Укусил?

— Да разве это укус… пустое… Но Харитониха прибежала сама не своя (она, Корней Петрович, вечно сама не своя), раскричалась, требует обработки и именно хирургической обработки раны, а еще прививки от бешенства.

— Прививку-то зачем?

— Сбесился, кричит, муж ее. И не муж даже, а оборотень, чудище злое, нежить.

— Ага… — сказал я и замолчал.

Одно к одному. Вот вам влияние кинопропаганды в действии. Насмотрелись страшилок про вампиров, что стар, что млад.