Кэрол Эмшвиллер - Тропой Койота. Плутовские сказки [litres]

Спина полисмена вновь каменеет, голос звучит резче:

– Таков порядок. Если Общество Защиты не…

– А у вас есть собака? – перебивает его Линна. – То есть, была, пока все это не началось?

Полисмен, ни слова не говоря, отворачивается и отходит.

Остаток пути до Норд-парка Линна бежит бегом и переходит на неуклюжую рысцу только после того, как в боку начинает нестерпимо колоть. Здесь полицейских машин не видно, но вход перегорожен той же желтой лентой с надписью «Опасно!». Лина идет кругом, ко входу со Второй улицы. Похоже, о дырке в ограде полиции неизвестно.

Это тот самый пес. Живет он в парке, а кормится при ресторанчиках через улицу. Однажды по пути к ресторанчикам проходит он мимо одного двора и видит за оградой двух псов. Смеются псы над ним.

– Мы, – говорят, – каждый день получаем собачий корм. Спать нас хозяин пускает в кухню, где летом прохладно, а зимой тепло. А ты, чтобы разжиться едой, должен переходить Шестую улицу и можешь попасть под машину, и спать тебе приходится на жаре и холоде.

Ничего не ответил им пес. Добежал до ресторанчиков, съел все тако, картошку фри и котлеты, валявшиеся у мусорного бака, а когда сел у входа, люди наперебой принялись его угощать – один человек даже кусочек курицы на бумажной тарелке перед ним поставил. Наелся пес до отвала и возвращается ко двору: пусть эти двое понюхают, как от него курочкой жареной пахнет!

– Ха на вас, – говорит.

Пошел он обратно в парк и улегся спать на куче сухого мусора под мостом, где сквознячок попрохладнее. А когда наступила ночь, отправился поискать себе парочку, и никто на всем белом свете ему не мешал.

Помимо всего остального, Перемена, случившаяся с животными – безгласными, неразумными, лишенными воображения, – испытание для нас с вами. Чтобы пройти его, нужно понять и принять одно: их мечты и желания не обязательно должны соответствовать нашим. Многим это не удается. Но и не надо. И, не пройдя его раз, можно попробовать снова. И снова. И наконец-то пройти его.

Да, рабу некуда деться, раб лишен выбора и права голоса, но и его хозяин – тоже. Возможно, те, кому мы причинили боль, простили нас, но откуда нам знать об этом? Можем ли мы доверить им свой дом, свою жизнь, свою душу? До Перемены животные не прощали – чаще всего просто забывали обиду. Однако с Переменой у них появилась память, а обладание памятью требует умения прощать, но как же нам убедиться, что они нас прощают?

А как мы прощаем сами себя? Чаще всего – никак. Чаще всего мы просто делаем вид, будто забыли обо всем, и надеемся, что это станет правдой.

Назавтра в полдень Линна вдруг вскидывается и просыпается: древняя обезьяна внутри заставляет подняться на ноги. Еще не успев окончательно пробудиться, Линна понимает: ее разбудил вовсе не треск заводящегося двигателя за окном. Это был выстрел из дробовика, причем всего в паре кварталов отсюда, а в кого стреляют, догадаться нетрудно.

Кое-как одевшись, Линна бежит к Круз-парку. На этот раз даже в боку не закололо. Полиция, мигалки, лента «Опасно!» – все как вчера, только теперь повсюду вокруг собаки. Не меньше двух десятков псов вытянулись на тротуарах, будто прилегли вздремнуть жарким летним деньком, однако грудные клетки их неподвижны, открытые глаза потускнели от уличной пыли и цветочной пыльцы.

Линна замирает, не в силах выговорить ни слова, но разговоров вокруг и без того достаточно. С самого утра люди из Службы Отлова заглянули в местный «Диллонс», купили там пятьдесят фунтовых пакетов дешевого котлетного фарша, на который как раз была скидка, начинили фарш ядом и разбросали по парку. Вон они, синие полиэтиленовые пакетики – до сих пор валяются повсюду среди собачьих тел.

Умирающие собаки неразговорчивы. Многие вновь перешли на древний язык страданий и боли, невнятно скулят, повизгивают. Люди ходят рядом, достреливают отравленных, тычут шестами в кусты в поисках улизнувших.

Вокруг собрался народ – на машинах, в пикапах, на скутерах и велосипедах, а кое-кто и пешком. Полицейские, оцепившие Круз-парк, просят всех разойтись.

– Риск для здоровья, – говорит один.

– Угроза жизни, – говорит другой.

Но люди не спешат расходиться, ряды их растут, прибывают.

Глаза Линны полны слез. Она моргает, и слезы катятся по щекам, странно холодные, густые.

– Так, значит, поубивать их, и дело с концом? – говорит женщина, стоящая рядом.

Ее щеки тоже мокры от слез, но голос ровен, будто они с Линной беседуют в университетской аудитории. На руках у нее младенец, лицо его прикрыто уголком пеленки, и он всего этого не видит.

– У меня дома три собаки, – продолжает женщина, – и они в жизни никому ничего дурного не сделали. Никакая речь этого не меняет.

– А что, если они изменятся и в другом? – спрашивает Линна. – Что, если попросят настоящей еды, такую же мягкую постель, как ваша, возможности жить собственными мечтами?

– Постараюсь дать им все это, – отвечает женщина, однако все ее внимание приковано к парку, к собакам. – Да как же они могут?!

– Попробуйте им помешать, – откликается Линна и отворачивается.

Губы солены от слез. Казалось бы, слова женщины, тот факт, что не все еще разучились любить животных после того, как они перестали быть бессловесными рабами, должны ее хоть немного утешить, но Линна не чувствует ничего. Совершенно опустошенная, она направляется на север.

Это та самая собака. Угодила она под машину. Какая-то часть от нее отлетела и понеслась прочь, в темную-темную трубу. А собака-то не знала, что такое от нее отлетело, и потому бросилась в погоню. Труба длинная, холод в ней такой, что пар из пасти валит. Добралась собака до конца и видит: света вокруг нет, а весь мир пахнет холодным железом. Пошла она по дороге. Холодные машины несутся туда-сюда и даже не тормозят, но ни одна собаку не сбила.

И вот дошла Одна Собака до автомобильной стоянки, а на стоянке нет ничего, кроме собачьих лап. Бегают лапы из угла в угол, но ни увидеть, ни учуять, ни съесть ничего не могут. Видит собака: лапы-то все – не ее, чужие. Пошла она дальше. Вскоре наткнулась на другую стоянку, полную собачьих ушей, и еще одну, битком набитую собачьими задницами, и третью, с собачьими глазами, и четвертую, с собачьими туловищами, но все эти уши, задницы, глаза да туловища – тоже не ее.

Идет собака дальше и видит: на последней стоянке вовсе ничего нет, только запахи – маленькие такие, будто щенята. Чует она: один из этих запашков – ее собственный. Зовет его – он к ней. Вот только как его к телу назад приспособить? Этого собака понять не смогла, а потому просто взяла запашок в зубы и понесла назад, через все стоянки и сквозь трубу.