Елена Арсеньева - Ведьмин коготь [litres]

Рядом хрипло вскрикнула Женя, и голос ее был полон смертельного ужаса:

– Не трогай! Не надо!

Трапезников отпрянул от колышка, но белая прядка уже потянулась за его рукой. Трапезников попытался ее стряхнуть, но волосы словно прилипли к руке: потянулись, растягиваясь, словно резиновые, и все выше охватывали его руку.

Из колышка вслед за волосами поднялась призрачно-прозрачная женская фигура, еле различимая в сумерках.

Метнулась к Жене, нависла над ней, приблизила голову. Черты были неразличимы, но белые дымные струи клубились так бурно, так буйно, что стало понятно: призрак не просто злобен, он в ярости!

Женя прижала ладони к груди, стиснула пальцами крестик, и тотчас круженье белых струй замедлилось, и сквозь них проступило печальное, прозрачно-бледное лицо Валентины.

Обернулось к Трапезникову, губы шевельнулись, и слабый шелест долетел до Трапезникова:

– Прости, прости…

Легкая прядь соскользнула с руки Трапезникова и втянулась в расщеп.

Он это видел во сне. Видел! Но что было потом?!

– Валентина, Валечка, да неужели… неужели тебя больше нет?! – с ужасом пробормотал он.

Ответа не было.

Едва дыша, Трапезников оглянулся и увидел: Женя испуганно всматривается в другой колышек, в котором мотались рыжеватые нитки. Но теперь он знал, что это за «нитки» и, кажется, знал, что произойдет, если Женя коснется их.

– Не трогай! – просипел, с трудом управившись с голосом.

Она резким движением отерла лицо, и Трапезников понял, что Женя плачет.

– Пошли скорей, – протянул он руку. Хотелось обнять, прижать к себе, утешить и утешиться в ее объятиях самому, но он словно бы чувствовал всем существом своим ненавидящие взгляды тех, которые лежали под этими колышками, и боялся, жутко боялся разгневать их. – Пойдем! Гарька нас сюда нарочно завел. Теперь Верьгиз отправит к бабке Абрамец, если не поторопимся!

– Да больно нужны-то вы мне, заполошные, – пробормотал чей-то недовольный шамкающий голос.

Трапезников и Женя обернулись. Низенькая старуха стояла напротив, упираясь босыми ногами в землю около разрытой могилы – и в то же время не касаясь ее. Старуха была удивительно уродлива, о бледности ее можно было сказать одним словом – смертельная. В руках она держала палочку, обвитую веревочкой и, не глядя, с задумчивым выражением ковыряла ею зловонную землю.

Женя стиснула на груди крестик. Трапезников торопливо сжал образок, который она ему дала.

– Да не меня бояться надо, – прошамкала старуха. – Ромку бойтесь. Ох и возомнил он о себе! Решил, что над мертвыми властен, а того не знает, что всякое мертвое против живого крепко стоит, а если приклонится, значит, только и ждет, когда распрямиться можно будет.

Трапезников поднял вздрагивающую руку – перекреститься, но бабке Абрамец, видимо, это не понравилось: наставила на него свою палочку, и веревочка вдруг вытянулась, напряглась как стрелка, готовая к полету. Вот-вот сорвется!

Он резко опустил руку.

– Дай нам уйти, – выдохнула Женя. – Или хотя бы его отпусти, – качнула головой в сторону Трапезникова.

– Что? – возмущенно рявкнул тот. – Я без тебя не уйду!

– Он Верьгизу не нужен, ему я нужна, – продолжала Женя, словно не слыша его.

– Знаю, – пробурчала бабка. – Заморочила мать Ромке голову, задурила! А с тебя толку не будет, нет, не будет. Кровь отца… дурная кровь! Человеческая! Ненависти в тебе много – и жалости много. С такой мешаниной далеко не уйдешь! У моего отца был сын… мой брат единокровный… Вот кто был великим содыця! Но даже он, Изниця, сорвался с пути, на который его вело наследство отцово. А почему? Потому что жалость его сгубила! Начал грехи замаливать, послал сюда Митю… По Мите Аннушка сохла, высыхала. А он по своей жене томился. Я думала, Аннушка ко мне за эждямо придет, как другие русские девки приходили, так нет, она ведь святоша была, ох, непорочная, за то и стала хранительницей.

– Что? – спросил Трапезников, сам не слыша своего голоса. – Хранительница Анна?!

– Знаешь ее? – покосилась на него бабка Абрамец. – Тебе ли не знать! – Мутные мертвые глаза обратились к его груди, и Трапезников почувствовал легкий ожог там, где под майкой приникал к груди серебряный образок.

– Митя, кто такой Митя? – воскликнула Женя тонким, рвущимся от волнения голосом. – Дмитрий Гроза?! Матушка Анна… О ней писал мой прадед в дневнике! [22] Об этом можно прочитать в книге Елены Арсеньевой «Наследство колдуна», издательство «Эксмо». Как вы можете ее помнить?! Ведь когда это было?!

– Ютась несть, ютась неде икеле, сядо неть ютась, ват зярдо! [23] В прошлом году, в позапрошлом году, сто лет прошло, вот когда! (эрзянск.) – буркнула бабка Абрамец. – Чего кричишь? На погосте только ветер причитает, а человек молчать должен! Накликала вот… Теперь берегитесь! Сейчас Ромка нагрянет. Эх, рано, рано ты из Лейне встала, мало узнала, много забыла! Но жаба тебя просто так не отпустит! Ей нужна сила содыця!

Она дернула веревочку, которой была перевязана ее палочка… в то же мгновение с палки соскользнула змейка и ввинтилась в разрытую землю, а потом там же исчезла и бабка Абрамец – словно и не было ее! А пряди волос, вьющиеся над колышками, которые торчали из двух свежих могил, вдруг затрепетали, заволновались, а потом протянулись вперед, свились тонкими струями и начали оплетать деревья, стоящие вокруг кладбища.

Слышалось Трапезникову или только хотелось слышать жалобное причитание: «Прости… прости…»? Так или иначе, но серебристая сеть постепенно смыкалась вокруг них с Женей… вот-вот сомкнется совсем!

– Бежим! – крикнул Трапезников, хватая Женю за руку и бросаясь в свободное пространство между деревьями.

Они уже пробежали несколько шагов, когда разом остановились, разом взглянули друг на друга, разом прошептали похолодевшими от страха губами:

– Кол! Мы забыли кол!

Осознав, что лишились единственного оружия, которое давало им преимущество в этом сражении, в реальность которого они никак не могли поверить, но все же сражались всеми доступными средствами, они разом обернулись, но плотная серебристая сеть уже полностью окутала кладбище. Вернуться было невозможно… вернуться туда – значило вернуться в смерть.

И вдруг они услышали вой – волчий вой, но не тоскливый, а торжествующий.

Вой волка-победителя!

Из дневника Евгении Всеславской

…признаки были для моей матушки, женщины пожившей и мудрой, совершенно очевидные, и даже я была кое о чем наслышана, в том числе о первых приметах, по которым можно определить, что женщина ждет ребенка. И все же если для матушки моей было достаточно Надиной утренней тошноты, отвращения к пище и обмороков, я основывалась не на этих признаках. Родители тряслись над Надей, как над хрустальной, убежденные, что она отправилась в наш путь в Саров, уже будучи в интересном положении, которому насчитывается не меньше двух месяцев, но мы-то с ней знали, что это было не так, мы-то с ней знали, что зачала она ребенка от Абрамца, не более чем неделю тому назад, и эти мгновенно обозначившиеся признаки выглядели угрожающими, как в сказке. Разве не вспомнишь тут Пушкина и его «Сказку о царе Салтане»: «И растет ребенок там не по дням, а по часам»?! Только у Пушкина описан был чудесный царевич, а здесь на память приходило чудовище!