Елена Арсеньева - Ведьмин коготь [litres]

Трапезников опустил туда руку, стиснул кол. Что спутница ему попалась непростая, само собой разумелось, и он с этим как бы свыкся, как бы стерпелся, отложив попытки хоть что-то понять на потом. И решил послушаться, однако боялся, что Гарька, который все чаще оглядывался, словно проверяя, не устали ли его спутники, заметит момент передачи. Что этого не должно было ни в коем случае произойти, было совершенно ясно, и от этого мороз по коже пробирал еще сильнее.

Почему? В чем дело?!

Тропочка сначала почти отвесно взбиралась на небольшой взгорок, но дальше тянулась ровненько-ровненько, чистая и гладкая, никакого подлеска или травищи вокруг, словно поверхность земли была здесь нарочно выкошена.

– Эй, Саша-Николаша, – обернулся Гарька, уже сделавший пару шагов по тропке. – Давай-ка иди замыкающим. Тылы охраняй, понял?

Трапезников пропустил Женю вперед. Она прошла, бросив на него игривый взгляд и снова нелепо хихикнув.

– Да чуток осталось идти, уж потерпите, – хмыкнул Гарька и, отвернувшись, снова двинулся по тропке. А Женя вдруг быстро протянула руку назад и даже пальцами пошевелила требовательно. Трапезников мигом выхватил из кармана кол и вложил в ее руку. В это мгновение Женя резко выбросила ее вперед и коснулась колышком Гарькиной спины.

Глаза Трапезникова на миг заволокло тьмой, но зрение сразу прояснилось, и он с удивительной отчетливостью узрел, что тропа исчезла, а они с Женей стоят на выворотне, нависшем над глубокой ямой. Сделай Женя еще шаг – и сорвется!

Трапезников вцепился в ее руку, пытаясь поймать равновесие, чтобы и ее удержать, и не свалиться в яму вместе с ней.

Было от чего!

На самом краю выворотня стоял Гарька, и его лицо, его простоватое, добродушное лицо было искажено ужасом. Он пятился от Жени, которая тыкала в него колышком, как стилетом, а Гарька отмахивался от него. И вдруг Трапезников увидел, как с лица его клочьями поползла загорелая, веснушчатая, тронутая неопрятной щетиной кожа, а вместо этого к ним оказалось обернуто белое пятно – такое же, какое Трапезников видел у Назарова!

– Эх, обхитрила-таки! – прохрипела жуткая тварь с белым пятном вместо лица. – Наскочил топор на сучок!

И тварь свалилась в яму, осталась там валяться кучкой одежды, да растоптанных кроссовок с дыркой на подошве.

– Женя, сюда! – прохрипел Трапезников, пытаясь подтащить ее к себе, но она села на выворотень, потом перевернулась на живот и осторожно спустилась в яму. Подскочила к одежде Гарьки и воткнула в нее кол. Гнусно завоняло гарью, поволокся дымок, а потом Трапезников увидел… лапоть, обугленный лапоть, валявшийся в сырой глине.

Из дневника Евгении Всеславской, 1875 год

Я слышала, что преподобный старец умер в Саровском монастыре в своей келии во время молитвы. Погребли его в дубовом гробу, который был им же самим вытесан. Восемь дней стояли мощи преподобного в храме, и, несмотря на духоту из-за множества собравшегося народа и горевших свечей, не чувствовалось ни малейшего смертного духа, который исходил бы от тела. И вот настал день отпевания. Когда духовник преподобного хотел положить в его мертвую длань разрешительную грамоту, или подорожную, как это называется в народе [21] Так называется листок с текстом разрешительной молитвы, которую читает священник в конце отпевания, прося Бога разрешить умершего от содеянных им при жизни грехов. , то рука сама собой разжалась для принятия молитвы, и это видели собравшиеся. После отпевания тело преподобного старца предали земле в том месте, которое было им самим раньше указано.

Случилось это более сорока лет назад, однако могилка, укутанная мохом, выглядела такой, словно этот холмик только что насыпали. При этом земля вокруг была вытоптана до лысин – ведь сюда непрестанно стекались для поклонения и молений разные бедолаги вроде меня.

Меня выгрузили из коляски и понесли на носилках к могилке. Я задыхалась от волнения, в глазах мутилось, сердце колотилось так, что все время хотелось прихватить его рукой, да вот беда – я не могла руки поднять. «Вот сейчас, вот сейчас!» – билась мысль, но я не могла понять, что же именно произойдет сейчас: я оживу или умру. И в это мгновение мне стало необычайно легко. Конечно, мысли о самоубийстве – страшный грех, но не эти мысли сами по себе удручали меня, а то, что я не могла прервать свои мучения, мучения моей семьи, что я обречена была медленно умирать, не в силах даже слез своих отереть. Если сила праведника не поможет мне, это будет равносильно смерти. Я знала, что не переживу разочарования. Сердце разорвется!

Я лежала на покрытом мхом холмике, смотрела в небо – и с ужасом чувствовала, что ничего не происходит. Ничего не меняется в моем теле. Я как была колодой недвижною, так и остаюсь ею.

– Господи! – прошептала я, хотя мне хотелось кричать от отчаяния во весь голос. – Праведный старец! Да помогите же мне! За что наказуете?! Не доводите до греха неверия! Спасите меня!

И в этот миг, почудилось, услышала я чей-то шепот, легкий, как шелест ветерка: «Ах ты маловерная! Да разве я позвал бы тебя, коли не был бы в силах помочь тебе? Через миг встанешь ты и пойдешь, страдания твои закончатся. Однако позаботься и о подруге своей и вразуми ее в минуты слабости и безумия. Убереги от ложного шага! Дитя ее лютое вернется сюда однажды и содеет добро для веры русской. Спаси его! А себя блюди и дар, который в миг выздоровления получишь, не расточи попусту, не греши силою своей, а приумножай, чтобы наследователи твои могли ее во благо обратить и ныне, и присно, и во веки веков».

Слушая этот шепот, я на несколько мгновений забыла обо всем на свете и даже о том, для чего, собственно, жду, лежа на этой могилке.

Вдруг голос, звучавший в моей голове, утих. Словно ветром надо мною повеяло, ероша прядку, выбившуюся на лоб из-под платка. Волосы попали в глаза, я подняла руку, чтобы убрать их… и не поверила себе!

Я подняла руку?! Да мыслимо ли такое?! Сердце у меня так задрожало, что дыхание на миг прервалось, слезы прихлынули к глазам, в голове помутилось и я закричала что-то… я не помнила ни слова, но потом отец пересказал мне, что я начала плакать и кричать: «Отпусти, в чем впредь согрешу, но по своей воле греха на душу никогда не возьму!» После этого я пошевелила руками, потом ногами, потом с превеликим трудом перевернулась на колени, поцеловала землю на могилке праведного старца, ну а затем встала и пошла, да так бодро, словно и не лежала недвижно целый год вся расслабленная.

Увидев это, Надя Артемьева упала в обморок, но все были самозабвенно заняты мною и на это никто сначала не обратил внимания. А вокруг меня что творилось – не описать словами! Родители мои то рыдали в голос, то целовали меня, то громогласно благодарили милосердного Господа, то лобызали землю на могиле праведного старца. Бывшие здесь же прочие молящиеся тоже выражали бурный восторг, норовили дотронуться до меня, жадно выспрашивали, что же со мной было и за какие подвиги благочестия было даровано мне исцеление. Да Боже мой, таких подвигов благочестия я и врагу не пожелала бы! Вспомнила, как лежала, слушая откровения Нади, понимая, что не дано мне будет узнать обыкновенного женского счастья, как мечтала об этом, как завидовала ей – и вдруг вспомнила, что старец – а я, конечно, слышала его голос! – заповедал мне позаботиться о Наде.