Елена Арсеньева - Ведьмин коготь [litres]

– Некогда, – покачал головой Трапезников, убирая телефон. – Мало того что вот-вот может нагрянуть Верьгиз. Если он поймет, что мы ковырялись в вещах, уничтожит их мгновенно! И тогда никаких доказательств не останется. Нет, закрываем шкаф и уходим отсюда.

И вдруг он осекся, схватил один из пакетов и принялся неуклюже, онемевшими руками развязывать его, бормоча оторопело:

– Валя, Валечка!

Там было ее платье – длинное, голубенькое, в мелкий пестренький цветочек, платье, в котором Трапезников привез жену в Сырьжакенже! Она обожала такие платьица, с трудом дожидалась лета, чтобы можно было нарядиться в них и в сандальки о двух полосках, неведомо как державшиеся на ногах. Одетая таким образом да еще с распущенными волосами, Валентина выглядела до такой степени юно, наивно и незрело, что Трапезников иногда ворчал:

– Когда аисты деток разносят, видят небось тебя и решают, что рано еще такой девочке ребенка заводить, ей бы в куклы играть!

Валентина на эти слова почему-то не обижалась и стиль одежды не меняла. Черт знает что творилось в голове у родной жены, Трапезников ее никогда не понимал. Теперь уже, кажется, никогда не поймет! Да неужели ее больше нет в живых?!

– Саша… Александр Николаевич! – донесся до его слуха тихий голос, и Трапезников очнулся, обнаружив, что стоит столбом, прижав к себе платье жены, а какая-то темноволосая женщина с зелеными глазами и родинкой в уголке рта осторожно трогает его за плечо.

Так. Это Женя Всеславская. Они в доме Верьгиза, откуда давно пора бы сделать ноги, а Трапезников вдруг впал в моральную кому, обнаружив вещи Валентины!

– Все в порядке, – пробормотал он, неловко, кое-как, заталкивая платьице в мешок и прикрывая створки шкафа. Сквозить сразу перестало. – Я в порядке. Вы готовы?

Женя кивнула.

– Тогда бежим.

Трапезников повернулся к двери, через которую они только что вошли в комнату, и удивился: отчетливо помнил, что оставил ее отворенной, как и все прочие, а теперь она оказалась закрыта.

Женя это тоже заметила – подбежала к двери и приложила к ней ладони, а потом приникла всем телом, но вот отстранилась и взглянула на Трапезникова испуганно:

– Верьгиз очнулся! Дверь сопротивляется. Так уже было, когда он проверял, на что я способна, и пустил в ход заклинание. Этот замок мне неподвластен, понимаете?

Притом что каждое слово ее само по себе и рядом не стояло с таким понятием, как понимание, Трапезников все понял. Бросился к окну, но оно было плотно вделано в стену. Никаких рам и створок.

Женя пыталась открыть вторую дверь комнаты, но тоже напрасно.

Трапезников вдруг открыл шкаф, и снова прохладный ветерок коснулся лица.

– Сквозняк! – воскликнул он. – Чувствуете?

Женя протиснулась в шкаф, и тотчас прохладное дуновение стало отчетливей.

– Сюда! – послышался ее голос, и Трапезников, поскользнувшись на полиэтиленовых мешках, ввалился в шкаф, сделал несколько шагов и вывалился из него в какой-то комнатушке, заваленной строительным барахлом, – наверное, в кладовке. В ней была открыта настежь дверь, за которой начиналась лесенка, ведущая в сад.

Вспомнилась любимая книга детства: «Лев, Колдунья и платяной шкаф». Как он мечтал тогда отыскать такой шкаф! Однажды даже выломал заднюю стенку старого гардероба в высоковском домике бабы Маши, но в заколдованный мир не попал. А теперь повезло…

– Вперед! – Трапезников выскочил из кладовки, огляделся, прикидывая пути отступления, махнул Жене и, когда она подбежала, кивнул на высокий забор:

– Только туда.

– Давайте, – согласилась она.

В три прыжка преодолели расстояние, Трапезников подпрыгнул, навалился животом на забор, огляделся – и чуть не свалился обратно: на него с изумлением пялился некто иной, как Гарька-пастух. Конечно, сейчас на нем не было неуклюжего брезентового плаща, а просто-напросто мятая ковбойка, потертые джинсы и растоптанные кроссовки.

Из дневника Евгении Всеславской, 1875 год

…и вот мы прибыли в Саров, завтра поутру решено поклониться могиле праведника. Меня трясло от волнения, отец вселял в меня бодрость, а мать и Надя помалкивали. Меня это и пугало, и понимала я их. Верили ли они по-прежнему в могущество Саровского праведника? Матушка ведь почувствовала себя превосходно после лечения, которое применил к ней жутковатый мордовский знахарь, а Надя… Ну что я могу о ней сказать?! Рада была бы думать, что видение мое было только бредом, да ведь вернулась в ту ночь Надя вся мокрая, с грязными босыми ногами, в состоянии совершенно истерическом, почти не владея собой. Она, впрочем, вскоре успокоилась и объяснилась, мол, не могла уснуть, вышла прогуляться, да не заметила, как забрела за околицу в рощицу, где и заплутала в темноте. Натерпелась страху, но обратную дорогу отыскала, только когда луна взошла.

Слушая ее бессвязный лепет, все смотрели на нее, выпучив глаза, и мне чудилось, будто слово «пелеве», брошенное напоследок Абрамцом, вспоминается каждому, и отцу моему, и хозяину избы, и мне – просто реет под потолком, как случайно залетевшая в избу птица.

– Колдун, одно скажу – колдун! – наконец пробормотал хозяин, этот добрый и мудрый человек. – Видать, зачаровал он тебя, барышня, на снобродство, ночеходство! От старых людей слышал: умеют эти мордвины прощальным словом порчу навести, если что не по ним! Заплатили, к примеру, не довольно, принимали так, как им нравится… Брякнет такой знахарь со злости: «Кичкере!» – и человек окосеет, ибо кичкере значит – косой. Или скажут, к примеру, уходя: «Лагиця!» – и будет бедняга молоть языком безудержно, потому что лагиця по-тутошнему, по-мордовски – болтун. А если бросит напоследок: «Киска!» – то несчастному, на которого порча обращена, лаять придется.

– Наверное, мяукать? – робко уточнила я. – Киска – это ведь кошка?

– Изволите ошибаться, барышня! – покачал головой хозяин. – У этих нехристей все поперек себя. Киской они собаку зовут, а кошка по-ихнему – псака.

Эта забавная перепутаница вызвала улыбки на наших лицах, но ненадолго.

– А сколько такая порча может действовать? – с тревогой спросил отец.

– Да сутки, – успокоил хозяин. – Ну, двое, трое суток – не более того. Это ж не злая порча, не сглаз, а так – наговор со скуки да злого языка. Вот если карем кого назовут, лаптем, значит, это худо. Сам не знаю, что там и как, все в тайне содержится, но в их мордовских колдовских делах это последнее проклятье, от большого зла мимоходом брошенное. После него лютует проклятый человек против воли своей, и рад бы освободиться, а не может противиться тому, кто его зачаровал. Одно спасение от него – веткой осиновой ткнуть.

– Осиновым колом? – оживился мой отец. – О да, в наших деревнях тоже такое средство от оборотня есть!