Елена Арсеньева - Ведьмин коготь [litres]

Поначалу меня тревожило, что произойдет, если они меня увидят, но потом я поняла, что мое присутствие их не тревожит или они даже не подозревают о нем.

Наконец впереди холодным, лунным серебром начала отсвечивать какая-то неширокая река с удивительно спокойным течением. Право, можно было подумать, что некую серебристую ленту уронил Творец среди леса! Но это была река, и на берегу ее виднелось селение, которое мы миновали, одолели малую рощицу и оказались… на кладбище – на убогом сельском кладбище, где укрытые дерном или поросшие мохом могилки под крестами соседствовали с какими-то деревянными колодами! Сначала мне показалось, что это гробы, которые либо еще не зарыли, либо зачем-то выкопали, но потом, присмотревшись, я поняла, что это именно колоды: деревья с обрубленными ветвями, ободранной корой, распиленные вдоль. На них были набросаны сухие еловые ветви с привязанными к ним цветными линялыми тряпочками и ленточками. Это были гробы, какие-то древние, возможно, мордовские гробы.

Тишина стояла… тишина неописуемая! Только ветер реял в вершинах деревьев, то утихал, то всхлипывал.

– Калмазырьсэ ансяк вармаська лайши, – вдруг проговорил Абрамец. – На погосте только ветер причитает!

Так вот что значило пугающее слово «калмоланго», которое бросил на прощанье Абрамец, уходя ввечеру из нашей избы: кладбище! Погост! Наверняка хозяин знал это, поэтому и не решился нам его перевести, опасаясь нас напугать и расстроить.

– Зачем ты привел меня сюда? – спросила дрожащим голосом Надя, выдергивая пальцы из руки Абрамца.

– Тебе нужен ребенок – нужен он и мне, – ответил Абрамец. – Я хочу зачать его вместе с тобой!

– Что?! – пролепетала она, отшатываясь. – Что ты говоришь?!

– То, что ты хотела услышать, – усмехнулся Абрамец. – Я видел, как ты смотрела на меня. Твое желание было таким же сильным, как мое! Ведь ты вышла из дому ровно в полночь, как я тебе и велел! Чего же ты испугалась теперь?

Тут я обнаружила, что Абрамец говорит на своем языке, Надя – по-русски, однако и они отлично понимают друг друга, и я слышу и понимаю их обоих.

Абрамец сдернул с Надиной шеи крестик и швырнул на землю, а потом протянул руки и заключил мою подругу в объятия. Она в первую минуту попыталась отстраниться, но потом тоже обняла его.

Я не верила ни ушам, ни глазам. Мне приходилось напоминать себе, что это всего лишь сон, каким бы реальным он ни казался.

Надя была почти раздета: уходя, она накинула кожушок, который брала с собой для тепла (ночами в эту пору в наших краях случаются и заморозки) на ночную рубашку, и я видела, как черные, густо поросшие волосом руки Абрамца эту рубашку подняли, а Надя бесстыдно задрала его балахон.

Потом он опустил Надю на траву, которой обросла какая-то могила, и навис сверху. Надя оплела его ногами… они бились друг в друга телами, пока не начали враз стонать и кричать, а потом он поднялся и поднял Надю на ноги, придерживая ее, потому что она качалась, ноги у нее подкашивались, руки дрожали, и она даже не сразу смогла одернуть свою рубашку.

– Не раз я сеял свое семя, – сказал Абрамец хрипло, поправляя свой балахон и утирая пот со лба. – Не раз! Но все зачинал девок. Есть среди них и толковые, ох, толковые! Особенно одна… Пусть собой страшна, но зато крепка умом, крепка телом, знатной содыця станет, проживет больше ста годков, да и после смерти шастать будет по этому кладбищу, народ пугать! – Он довольно усмехнулся. – Но сына у меня еще не было. Ты родишь мне сына. Мы назовем его Изниця – победитель, потому что он будет неодолим врагами! Я передам ему Сырьжакенже – Ведьмин коготь, в котором вся сила нашего рода. Нет Сырьжакенже – и рода нашего нет! Этот камень с древности от ведьмы к колдуну, от колдуна к ведьме передается. Сын будет… сын… – Он снова стиснул Надю в объятиях. – Я тебя никуда больше не отпущу. Жить при мне будешь. Ветру венути на тебя не дам, на руках носить буду, златом-серебром-каменьями осыплю, в шелка-бархаты наряжу!

– Значит, у тебя было любушек много, которые тебе дочерей рожали? – кокетливо отстраняясь, спросила Надя, которую, похоже, ничуть не напугали слова Абрамца. – И они все в твоей деревне живут? А ну как они мне все космы повыдергают?

– Не повыдергают! – захохотал Абрамец. – Я уже им космы и сам выдергал. Вон они, видишь?

Он повел вокруг руками, и я только теперь увидела, что кладбище по краю утыкано коротко сломанными или обрубленными сучками, в расщепы которых были вложены пряди волос – женских волос: черных, русых, соломенных, рыжих…

Надя оторопело оглядывалась – похоже, и она только сейчас увидела эти сучки и эти волосы.

– Что это, что?! – залепетала она, наклоняясь к одному сучку и касаясь длинной светлой, серебрящейся в лунных лучах, прядки. – Чьи это волосы? Твоих женщин? Здесь похоронены твои женщины? Ты их убил? Ты и меня убьешь и здесь зароешь?!

– Нет! – вскричал Абрамец. – Не тронь!

Надя, испуганная тем ужасом, который прозвучал в его голосе, разжала пальцы, однако прядка потянулась за ними, обвилась вкруг ее руки, поползла к плечу…

Надя взвизгнула, отпрянула, с силой тряхнула рукой, но волосы словно прилипли к ней, и когда она отскочила, потянулись, растягиваясь, словно гуттаперчевые, и все выше охватывали руку.

Абрамец бросился было вперед, чтобы оттащить Надю, но волосы распушились веером и потянулись к нему. Он испуганно отпрянул.

Из колышка вслед за волосами поднялась призрачно-прозрачная женская фигура, словно бы сотканная из лунного света.

– Ва! Вадо! [20] Прочь! (эрзянск.) – закричал было Абрамец.

Я поняла, что он пытается отогнать призрак, однако чудище его не послушалось.

Лицо у призрачной женщины было такое яростно-страшное, исполненное такой ревности и ненависти, что Надя с криком рванулась, но не удержалась на ногах и с размаху села на землю.

И я увидела… я увидела, что рядом с ней валяется крестик, ее крестильный крестик, который Абрамец некоторое время назад сорвал с ее шеи.

– Крест, Надя! Крест! – закричала я что было сил, и Надя, чудилось, услышала. Она нашарила крестик, стиснула его дрожащими пальцами и выставила навстречу лунно-серебристому чудищу, которое тянулось к ней.

Раздался крик, призрак отпрянул, волосы соскользнули с Надиной руки, она вскочила и бросилась прочь. Теперь она и в самом деле бежала, не летела, а бежала, шумно проламывалась через заросли, проваливаясь в ямины, вскрикивала от боли в босых ногах, но по-прежнему неслась по освещенной луной дороге, вскрикивая, то и дело осеняя себя крестом и не оглядываясь, хотя серебряно-лунная женщина смотрела ей вслед прозрачными глазами, в которых было жадное, свирепое выражение, а Абрамец кричал:

– Варштак! Оглянись!