Дмитрий Заваров - Осень на краю света

— Я, эта, сто профессий имею, если на то пошло, — невнятно закончил Митяй, прикуривая.

— К Хуньке наймись, курей пасти, — поддел Кабан.

После принятой водки лицо его раскраснелось, на лбу выступил пот. Он расстегнул молнию, под курткой оказалась засаленная тельняшка с растянутым воротом, из-под которого виднелся край какой-то татуировки.

— Хунька — падла, я у него работал как-то. — Глаза Митяя зло заблестели. — Он меня на бабло серьезное кинул.

— А с чего ты решил, что это были люди вашего Хуньки? — спросил отец Димитрий.

Он тоже поднялся, отряхнул шинель и, выудив из пачки «Приму», покатал меж пальцев. Митяй с готовностью подставил горящую зажигалку.

— Разве священники курят? — удивился Кабан.

— Нет.

— А как же ты…?

— Грешен.

Солнце грело все ощутимее. От пожухлой, мятой травы на склоне поднимался пар. Вода в ручье на фоне желтеющих камышей казалась черной. Запахло сеном.

— Так значит, узнал людей? — снова спросил отец Димитрий.

— Эта, вроде бы, — вдруг засомневался Митяй. — Темнело уже, так? Но кажись, его амбалы, эта…

— А ты просто смотрел? — Кабан сплюнул.

— Нет! Достал, эта, шашку и всех порубал! — огрызнулся Митяй.

— Очко сыграло?

— А ты чего меня подкалываешь? — обиделся Митяй. — Мне не в падлу вступиться. Сам знаешь. Эта… Я тогда с Петрухой от бригады с Калуги вдвоем отбился, понял?

— С каким Петрухой? — поднял бровь отец Димитрий.

— Был тут товарищ один, Петруха, автосервис у него был, — сказал Митяй, снова присаживаясь. — Вот я у него, эта, два года работал, машины чинил. Ну и, эта, приехали с Калуги братки, хотели крышевать. Мы их тогда так отмудохали, что больше, эта, не приезжали. А Петруха потом спился и помер…

— Хороший человек был, — скупо кивнул Кабан.

— Само собой, — согласился отец Димитрий.

— Чего само собой?

— Среди алкоголиков сволочей не бывает.

— Почему так считаешь? — удивился Кабан.

— Они промеж вами не задерживаются. Либо в могилу, либо в трезвую жизнь. Вы, Божьей милостью, держитесь только на человеческом сочувствии. А к сволочам какое сочувствие?

— Думаешь, мне много сочувствия перепадает? — враз насупился, помрачнел Кабан.

— Да уж побольше, чем вашему Хуньке. Тебя люди из сугроба зимой поднимут и пусть пинками, но домой проводят. А его?

— Обоссут еще сверху, чтобы примерз крепче, — прохихикал Митяй.

— Я бы поднял, — заявил Кабан.

— Потому и тебя поднимают, парень. И в магазине водку в долг отпускают, когда загибаешься. Понял мысль?

— Я никому ничего плохого не сделал — вот почему!

— За это и жив пока еще. Несмотря на всю эту мерзость, — указал отец Димитрий на бутылку.

— Еще? — тут же отреагировал Митяй, дернувшись к столу.

— Наливай!

— Вот! — поднял палец Кабан. — Все пьют.

— Все пьют, да не все выпивают, — промурлыкал себе под нос Митяй. — Давай, эта, мужики, за нас с вами, за хрен с ними. И чтобы у нас, эта, все было и ничего нам за это не было. Не ради пьянства окаянного…

— Ты на следующие тосты оставь! — попросил Кабан.

— Короче — дернули!

— Ваше здоровье! — отозвался отец Димитрий.

Кабан, опрокидывая стакан, широко раскрыл рот и захватил плавающий в водке березовый листок. Закряхтели, зашмыгали носом, захрустели яблоками. Уже подкатывалось опьянение, накрывало волной. Растекалась по телу лень. И даже Митяй порастерял свою судорожную расторопность.

— Хунька этот иконой интересовался? — спросил отец Димитрий, дождавшись, когда собутыльники отжуют закуску.

— Кто знает, — пожал плечами Кабан, снова наполняя стаканы.

Он за все время лишь несколько раз глянул на отца Димитрия. Предпочитал не смотреть на собеседника. В отличие от Митяя, который имел привычку во время разговора елозить взглядом по лицу — как будто приценивался, решал: подходит или не подходит?

— Хунька, эта, в церковь-то ходит. Ну а кто не ходит? Все в рай хотят.

— В рай? — осклабился отец Димитрий.

— Ладно, ладно! Не начинай. Знаем. Все как свиньи живем.

— В России всегда так, — покачал головой Кабан, глядя в даль. — Самая скотская страна.

— Чего несешь-то? — Митяй вскочил, встал напротив. — Что тебе не нравится?

— Все мне не нравится. Сколько тебе?

— В смысле?

— Лет сколько, Митяй?

— Тридцать шесть.

— На. — Кабан протянул стакан.

Снова выпили. Отец Димитрий откинулся назад, прислонившись к стволу березы. Изогнутые тонкие ветки нависали над столом, листья медленно колыхались, напоминая рыбок, запутавшихся в водорослях. Разрывы в облаках ширились. Припекало, как летом.

— В твои тридцать шесть ты что видел, кроме пьянки? — продолжил мысль Кабан, хрустя яблоком.

— Что я видел, не твое дело, — рассердился Митяй. — Ты мне кто, чтобы допрашивать? Эта, проповедник нашелся. Вон он сидит, жизни не учит, а тебя кто за язык дергает? Сам-то много видел?

— Я воевал. У меня орден Красной звезды.

— И что толку? Я со школы сбежал, ты, эта, летное окончил. А все одно: сидим тут и водяру жрем. Что, не прав?

— Почему так, отец Димитрий? — повернулся Кабан, впервые прямо взглянув на собеседника.

В глазах у него стояли слезы, то ли от водки, то ли от обиды. Отец Димитрий оторвался от созерцания листьев. Алкоголики замерли напротив: Кабан с налитым кровью лицом и Митяй с пустым стаканом в руках. Оба ждали.

— Пока цели нет, будете водку жрать, — сказал отец Димитрий.

— Нефть, газ — все есть. А сытой жизни нету, — пожаловался Митяй.

— Сытая жизнь — не цель.

— Мне бы хватило, — заявил Кабан.

— Не хватило бы. Снова оказался бы здесь, за этим столом, вот с этой бутылкой.

— А прав он, эта! — неожиданно поддержал Митяй. — Тебе сколько бабла ни дай, все пропьешь.

— А тебе — нет? — огрызнулся Кабан.

— И мне, — согласился Митяй. — Хрен ли их копить?

— Национальная черта: на мелочи не размениваемся, — сказал отец Димитрий. — Нам либо весь мир спасать, либо не стоит и зад с лавки поднимать. Без идеи в России холодно, стынут души… А кто-то еще надеется тут капитализм построить.

— Америка построила как-то, ничего, — заявил Кабан.

— Вот у них там сытая жизнь, — кивнул отец Димитрий. — Всегда полное корыто. Ты долго просидишь у полного корыта, Кабан?

— А так, что ли, нормально? По уши в дерьме. Либо воюем, либо блюем с перепою.

— Все умрут. И пьяные, и сытые. Только в Америке этого не осознают, поэтому довольны. А ты все прекрасно понимаешь. Оттого и не сопротивляешься, когда в дерьмо падаешь. Но это даже хорошо. Как колодец: чем глубже проваливаешься, тем ярче звезды на небе.

— Из колодца не выберешься.

— Было бы желание… Главное, знать, с какой стороны дерьмо, а с какой небо. В России всегда умели ориентироваться.

— Это, ты, батя, про бога сейчас намекаешь? — подсуетился Митяй.