Дмитрий Заваров - Осень на краю света

Вдоль длинного коридора первого этажа были развешаны картины: нелепые и добрые пейзажи и портреты — произведения детей. Картины располагались ровно напротив окон, и когда из-за туч выглядывало солнце, контуры оконных решеток четко отпечатывались на рисунках. Сапегин мимоходом отметил, что смотрится это весьма мелодраматично.

— Какой подземный ход? — спросил он у паренька.

— В подвале. Он через овраг и кладбище идет. В церковь. По нему мертвецы ходят. Они священников убили.

— У вас есть подземный ход? — обернулся Сапегин к завхозу.

— Мифы и легенды детдома.

— Дядя Вадим, вы же сами его искали! — возмутился ребенок.

— Не говори глупости, Александр! — строго сказал Морозов. — Понимаете, товарищ капитан, есть у местных поверье, что существует секретный тоннель, ведущий из усадьбы в церковь. Для наших воспитанников искать подземный ход — традиция, передающаяся из поколения в поколение.

Они свернули за угол — и сразу окунулись в запахи и звуки большой кухни. Паркет под ногами сменился кафелем.

— Неужели еще не нашли? — поинтересовался Сапегин у ребенка.

— Нашли. Только подвал заперт все время. Ты меня усынови, я тебе покажу.

— Курдюков! — фыркнул Морозов.

— Я подумаю над твоим предложением, — серьезно ответил Сапегин.

— А пистолет у тебя где?

— Пистолет? А зачем…

…боль, шумела кровь в ушах, перед глазами от резких движений начинали плыть мелкие белые точки. Незнакомая комната. Зеленый матерчатый шар абажура, беленый потолок с желтыми разводами сырости по углам, хромированная дуга кроватной спинки, двустворчатый старомодный шкаф, цветастые занавесочки на окне.

У изголовья кровати в плетеном кресле сидел бородатый мужик. Борода была не очень длинной, сантиметров пять — черная, с вплетениями проседи. Густые волосы коротко стрижены, с пробором ровно посередине головы. Мохнатый серый свитер с высоким горлом. Он сидел, но было видно: худой и высокий. Длинные ноги в черных джинсах и ботинках на толстой подошве вытянуты вдоль кровати.

— Кто такой? — Юрий Григорич неловко приподнялся на локте, покривился, когда движение отдалось болью над ухом.

— Как голова? — поинтересовался бородатый довольно приятным баритоном.

— Нормально голова. Ты кто?

— Отец Димитрий.

— Поп, что ли? — нахмурился Юрий Григорич.

— Типа того.

— А что на кладбище делал?

— Искал.

— Чего?

— Икону.

Глаза у отца Димитрия были расположены глубоко, как карнизы нависали мохнатые брови. Крутой лоб поблескивал. Юрий Григорич снова откинулся на подушку. Вместо пяти ламп в люстре осталось только две, проволочный каркас растягивал материю абажура — казалось, ребра выпирают из сведенного голодом живота. Рядом с проводом с потолка свешивалась слегка покачивающаяся на сквозняке нитка паутины, тень от нее плавала по стене.

— Это ты меня? — Юрий Григорич потрогал влажный рубец под заскорузлыми волосами.

— Я.

— Жестко.

— А если на тебя ночью на кладбище с ножом нападут? — невесело хмыкнул отец Димитрий.

— Я ночами по кладбищу не шляюсь, — сказал Юрий Григорич и смущенно погладил усы.

Хорошее было лицо у отца Димитрия. Старо-обрядческое, как сказали бы художники. Глаза только слишком глубоко посажены. Даже и не разберешь, какого цвета. На стене у кровати висел ковер с плетеной желтой бахромой снизу, по грубой материи выцветший рисунок: луг с ромашками, солнце на небе, рядом с солнцем почему-то звезды, крупные, грязно-белые, похожие на шестеренки. Над ковром торчали такие же поблекшие бумажные обои с повторяющимися завитками.

— Если бы ты ночами по кладбищу не шлялся, ты бы сейчас здесь не лежал, — заметил отец Димитрий.

В этот раз его улыбка была веселой, даже озорной: блеснули в глубине бороды ровные зубы. Юрий Григорич, поддавшись настроению, тоже кривовато улыбнулся.

— Чем это ты меня?

Отец Димитрий приподнялся — у противоположной спинки кровати стояло еще одно кресло, в котором лежало его то ли пальто, то ли шинель — достал из-под складок метровую серую трубу с ручкой из голубой изоленты.

— Из чего она? — невольно заинтересовался Юрий Григорич, снова тронув шишку на голове.

— Из православного дюралюминия, — ответил отец Димитрий, протягивая оружие для ознакомления.

Труба оказалась на удивление легкой, а изолента делала ручку ухватистой и приятной на ощупь.

— Это что?

По всей поверхности трубы были выгравированы еле видные надписи.

— Благочестивые письмена.

— Понятно.

Юрий Григорич посмотрел через трубу на абажур и вернул владельцу.

— Будем считать, что сам виноват, — подвел итог.

— Правильно, — согласился отец Димитрий, бросив оружие обратно в кресло.

— Ты меня к Иванычу притащил?

— Ну а кто еще?

— Как узнал, что я у него?

— Я тут уже второй день. Видел.

— Ты из-за иконы?

— Из-за нее. Буду искать.

— У вас там милиции не доверяют?

— Кто в России милиции доверяет?

— Верно.

С кухни доносились звон и плеск — дед, видимо, мыл посуду. Юрий Григорич снова глянул на окно: светло вроде. Утро уже как минимум. Хотя горящая люстра давала полное ощущение ночи. И почему-то казалось стыдно спросить время.

— Полдесятого, — сказал отец Димитрий.

— Долго я тут…

— Выспался зато.

На кухне у Федора Иваныча резко пахло жареным луком. Старик стоял у плиты, перемешивая в сковороде крупно нарезанную картошку. Плита была старая, советская, с конфорками, похожими на воронки — над ними колыхались крупные, как лепестки цветка, язычки газа. При свете дня кухня выглядела еще более обшарпанной: пузатый холодильник с ручкой-скобой, радио с погнутой телескопической антенной, белый крашеный буфет с мутными стеклами в дверцах, стол с драной скатертью. В такую обстановку луковая вонь вписывалась уместно и даже органично. Дверь, ведущая на терраску, выкрашена светло-салатовой краской: вся поверхность в глубоких продольных трещинах и потеках копоти.

— Очухался? — ворчливо поинтересовался Иваныч.

Он был одет в потрепанную клетчатую рубаху с дырками на локтях и обвислые брюки военного образца. Юрий Григорич заметил на вешалке возле двери свое пальто: кашемир был рыжим от грязи, к спине прицепились листья и даже ветки.

— Ты что, волоком меня тащил, что ли? — пробурчал Юрий Григорич, не оборачиваясь.

— Временами, — откликнулся отец Димитрий.

— Здравствуй, батюшка, — поздоровался старик.

— Будь здоров.

— Прошу к столу.

Картошка оказалась очень вкусной, крупные полукружья лука сочно хрустели на зубах. Юрий Григорич морщился: каждое движение челюсти больно отдавалось в ссадине. Прикрытый грязной тюлевой занавеской, на подоконнике стоял горшок с бегонией, один лист растения прилип к сочащемуся испариной стеклу. За окном, похоже, опять начался дождь.