Андрей Дашков - Мокрая и ласковая

Вода была ледяной и показалась ему какой-то вязкой. Он непрерывно работал руками в течение десяти минут. Берег отдалился и слился с темной полосой леса. Лодка была крайне неустойчивой. Артур чувствовал себя мухой, ползущей по поверхности зеркала. Очень ГОЛОДНОЙ мухой. Вода скапливалась на корме и вскоре насквозь пропитала не только его кроссовки, но и джинсы. Гениталии съежились до минимального и смехотворного размера. Артур продолжал яростно грести, выдыхая ругательства вместе с воздухом.

Вдруг он заметил странную вещь: светящиеся прямоугольники окон не приближались. Более того – их заволакивала туманная дымка, хотя раньше не было и намека на испарения. Он никогда не слышал о НОЧНОМ тумане… Бесформенные дымчатые клочья подтягивались со всех сторон к середине озера. Это выглядело, как сжимающееся кольцевое облако, внутри которого заблудился тусклый болотный свет. Вскоре оно поглотило последние ориентиры.

Артура охватила легкая паника. Он облизал губы и попытался сосредоточиться на своем однообразном и не слишком эффективном занятии. Он думал, что его кисти потеряли чувствительность, но когда к его коже прикоснулось что-то, он сразу же ощутил это. Плавающие водоросли? Гниющая ветка? Дохлая рыба?.. Прикосновение повторилось еще дважды, прежде чем он перегнулся через борт и стал всматриваться в глубину.

Его страх был неосознанным и до сих пор представлял собой некое внутреннее неудобство. В воде мелькнуло что-то свинцово-бледное, похожее на рыбий живот. Он все еще испытывал брезгливость, а не ужас… До той секунды, пока белые и твердые, как фарфор, пальцы не обхватили его запястье. Тогда он закричал, однако ватный туман поглотил все звуки… Артур помнил перекошенное и смазанное лицо своей подружки. Возможно, она тоже кричала, но он ничего не слышал…

Все перевернулось, и в холодном сумраке, озаренном сиянием умирающей луны, он увидел совсем другое лицо.

Жена Гальберта почувствовала «легкое недомогание» после восьмой (по приблизительным расчетам Стеклова) рюмки коньяку. Она предложила ему осмотреть парк, выделив в качестве сопровождающего одного из своих «мальчиков». Тот был моложе ее раза в два с половиной, но старушка называла его не иначе, как Федор Михайлович. Стеклов чуть не поперхнулся ледяным апельсиновым соком, услышав это.

Одухотворенное лицо Федора Михайловича не выражало ничего, кроме скуки. Нижняя челюсть вяло двигалась, перемалывая резинку. К желанию гостя спуститься на берег озера он отнесся вполне равнодушно, озабоченный лишь тем, чтобы не испачкать брюки своего дорогого темного костюма. Ему были известны гораздо более утомительные барские причуды, чем осмотр никчемной лужи, не пригодной ни для купания, ни для рыбной ловли.

Парк был разбит на пологом склоне, понижавшемся к озеру, но от дома оно не было видно, во всяком случае, летом. Кое-что здесь сохранилось, вероятно, еще со времен Минакова: полузасыпанный фонтан с каскадом, белокаменные чаши, статуи, покрытые коростой мха. Трава пробивалась сквозь трещины в плитах, отвоевывая себе извилистые русла дорожек… Парк выглядел неухоженным и заброшенным, однако умелый садовник мог бы превратить его в райский уголок. Но Стеклов думал, не лучше ли оставить все, как есть?..

Наконец, впереди показалось озеро. В этот солнечный день оно было удивительно темным, почти черным, как будто вода не отражала свет, поглощая его без остатка. Опавшие листья застыли на ней бурыми пятнами. Борис подошел настолько близко, насколько позволяли вывернутые обнажившиеся корни деревьев. Белые мертвые сучья пронзали глубину…

Тишина здесь была необычной и угрожающей. Озеро казалось битумной трясиной, над которой висела невидимая, но ощутимая аура смерти. Не было слышно пения птиц и жужжания насекомых; даже лес шелестел как-то приглушенно, оттеняя молчание…

Борис стряхнул наваждение, и сразу же все стало банальным и безобидным. Федор Михайлович лениво жевал травинку, поблескивая стеклами солнцезащитных очков. Стеклов, страдавший врожденным демократизмом, предложил ему сигарету, но тот отказался, молча мотнув головой. Борис закурил сам и огляделся по сторонам.

Слева был виден какой-то хиленький заборчик, обозначавший, по всей вероятности, границу парка, а справа и этого не было – только совсем уже одичалая растительность и неподвижные обнаженные фигуры на пьедесталах, облитые сквозь листья зеленоватым трупным сиянием…

Впрочем, одна фигура двигалась. Голая девица грациозно бежала к озеру. Ее сверкающее тело мелькало между стволов, однако слишком далеко, чтобы Стеклов мог разглядеть подробности. Несколько мгновений – и она исчезла, причем исчезнуть могла только в озере.

При одной только мысли о том, что можно окунуться в эту воду, холод пробегал по спине. Борис не слышал ни всплеска, ни ударов весел. Он бросил взгляд на охранника и наткнулся на два одинаковых пейзажа, отраженных в стеклах очков. Если тот и заметил что-нибудь, то ничем этого не выдал.

Окрестности озера показались Стеклову уже не такими заброшенными, как прежде. Появление обнаженной натуры оживляло ландшафт и придавало незначительному эпизоду некоторую пикантность. Сочетание старого и юного, возвышенной печали и легкомыслия незнакомой нудистки обещало хоть какое-то разнообразие впечатлений. Борис был бы не прочь узнать что-нибудь о ближайших соседях прямо сейчас, от Федора Михайловича, но привык во всем полагаться на собственное мнение…

Что-то толкало его на нелепые поступки. Рискуя своим трехсотдолларовым костюмом, он стал пробираться через завал из веток и корней. Приходилось тщательно выбирать место, куда поставить ногу. Покров из полусгнивших листьев был мягким и слишком податливым. Борис дважды опасно покачнулся, прежде чем оказался на толстом стволе упавшего дерева. Крона была погружена в воду. Глубина быстро пожирала свет, словно в ней находилась взвесь черного порошка.

Стеклов опустил руку в озеро. Оно притягивало его, хотя не было ни красивым, ни приятным, – как иногда притягивает отвратительное, играя на струнах извращенного любопытства. Хорошо вылепленные облака проносились над ним и казались Борису более живыми, чем он сам. Он превратился в часть обстановки, идеального созерцателя, двойное отражение…

Он ощутил прикосновение к пальцам и медленно перевел взгляд на свою руку, погруженную в воду до кожаного ремешка часов. Белые сучья были словно кости гигантского зверя, обглоданные дождями. Все дышало умиранием, и отовсюду выглядывала смерть. Такая же неуловимая, как переход от бледно-кожистого к мглисто-серому, гнилостно-коричневому, заплесневело-болотному, зеркально-черному и, наконец, неотличимому от бесцветной темноты жидкой субстанции…