Андрей Дашков - Мокрая и ласковая

Он нес Мартина на руках, и холодный ветер подталкивал его в спину. Небо было все таким же пронзительно-голубым, но Стеклова не покидало ощущение, что день безнадежно испорчен.

После обеда он уложил детей спать и закрылся в своей «музыкальной шкатулке». Музыка была лекарством от многих болезней, она не излечивала только тревогу. В ней самой была тревога. Гитара Робина Трауэра выла и стонала среди незыблемых стен. «Долгие туманные дни» – это была одна из любимых пластинок Стеклова. Но сейчас он не чувствовал ничего, кроме пустоты.

А потом началась обычная для него ноябрьско-декабрьская депрессия. Поганое, дохлое время, когда душа вымерзала вместе с грязной водой в лужах и сточных канавах. Время, когда тоска оглушает сильнее, чем назойливая музыка, и ею отравлено все – бессмысленные значки на бумаге, сшитой в тома, серые, пропахшие мертвечиной дождливые дни, испачканные руки детей и обувь жены, начинавшей внушать физическое отвращение. Капли стучали в окна: тос-ка, тос-ка, тос-ка…

Порой Стеклов задумывался над тем, почему не сходили с ума люди иных, прошлых времен. Может быть, они были проще и менее требовательны к жизни? Вряд ли все поголовно были просветлены. Скорее, подавлены темнотой и разделявшими их расстояниями. Этот век испортил почти всех, приучил к роскоши электрического света, бессонным ночам, танцам до упаду, телевидению, голосам, блуждающим в проводах, и тоске, проистекающей из ужасной предсказуемости жизни.

Если не принимать в расчет досадные случайности вроде вероятности быть раздавленным автомобилем или погибнуть в авиакатастрофе, существование в городах расписано по часам от младенчества до самой смерти. От этого никуда не деться. Жизнь перестала быть рискованной авантюрой, из нее исчезла подлинная экзистенциальная интрига; почти каждый теперь уверен в том, что доживет до утра, и даже приблизительно знает место, где сгниет его тело.

Кое-что очень ценное, но едва ли уловимое, было принесено в жертву безопасности. Большинство не заметило потери и живет так, будто ничего не случилось. Но если безногий не знает о том, что лишился ног, это не значит, что он сможет вскочить и побежать… Как назвать то, что было потеряно, – может быть, кошмаром свободы?..

Вдобавок, к своему ужасу, Стеклов обнаружил, что не может работать. Он был не в состоянии сделать ни единого мазка. Омерзительное оцепенение охватило мозг. Невидимый, но тяжелый туман лишил его способности создать хоть сколько-нибудь удовлетворительный хаос.

Он не любил слова «вдохновение». Оно казалось ему слишком претенциозным и намекающим на некую возвышенную тайну творчества. Вслед за доктором Фрейдом он считал, что творчество имеет сексуальный источник. Так же, как честолюбие. Так же, как стремление к власти. Более того, он получал подтверждение этому на протяжении всей своей сознательной жизни.

Его полотна были адресованы некоему идеальному сексуальному объекту, может быть, даже собственному двойнику, но… женского пола. Такому существу, для которого его самовыражение, как художника, было неотделимо от его самовыражения, как мужчины. Некоей самке, знавшей все его тайные и глубочайшие желания и принимавшей его – чудовище – со всей зловонной чернотой либидо…

Он подолгу просиживал перед девственными загрунтованными холстами или перед монитором «Макинтоша», позволявшего лепить, в общем-то, сносную халтуру. Пусто. Он был болезненно напряжен, что вызывало лишь биение крови в висках и спазмы век, гладивших слезящиеся глаза. Он был обеспечен до конца своих дней, тогда что же так пугало его?

Напрашивалась еще одна параллель. Наверное, так чувствует себя мужчина, когда становится импотентом. Интереса нет, жадность ушла, эрекцию негде применить (да и было бы лень), но какая-то дымка все же заволакивает внутренний горизонт, призрак страха, страх… Почему все, в конце концов, сводится к страху? Множество вещей, от самых примитивных и первобытных, пугают его и среди них одна из самых мучительных – собственная несостоятельность…

Он ждал и пытался лечить себя расслаблением. Отвлечься было невозможно – внешнее раздражало все сильнее. Кое-что действительно помогало, хотя и ненадолго. Например, преферанс у отставного прокурора. Третьим обычно был еще один сосед – известный классический музыкант, иногда втягивавший Стеклова в вязкие и бессмысленные споры о музыке. Они казались Борису немного смешными, эти старикашки, не умевшие посмотреть на себя со стороны и посмеяться над собой. Он терпел их общество до тех пор, пока они спасали его от скуки.

Несколько раз он заводил разговор о своем августовском видении – обнаженной девице на берегу. Старики косились на него как-то странно и подхихикивали над его «эротоманией». Остальные соседи были совсем уж из другого круга. Осенью знакомство с ними откладывалось, а потом Стеклову было не до того.

Декабрь выдался сырым, промозглым, температура держалась чуть выше нуля, и озеро не замерзало, превратившись в самую глубокую здешнюю лужу. Его окружали черные скрюченные пальцы деревьев. Несколько раз Борис выезжал в город, но возвращался, матерясь от усталости. В один из выходных дней он объехал старых приятелей и пригласил их к себе отпраздновать Новый Год. Согласились почти все. Это хоть как-то обрадовало – попойка обещала стать ностальгической. Единственное, чего не хватало, – какой-нибудь девки, присутствие которой позволило бы Стеклову надеяться на логический исход. Впрочем, не исключалось, что кто-нибудь из холостых друзей все же проявит инициативу…

Конец декабря несколько скрашивало ожидание Нового Года и Рождества, но и это чувство было скорее рудиментарным, заимствованным из наивного детства и неизлечимо-романтической юности. От праздников Борис уже давно ничего не ждал, кроме суеты и брани. Толстая сучка в последнее время обленилась и вряд ли захочет приготовить хоть что-нибудь. Она не хотела понимать вещей, выходящих за рамки ее убогих представлений о том, как НАДО жить. В эту категорию попадали, например, друзья Стеклова, его мазня, рок-н-ролл, стремление разнообразить секс… Но теперь ему было плевать на нее.

Самой Новогодней ночи Стеклов не любил. Уже к трем часам его начинала угнетать искусственность затеянного маскарада. Едва забрезжившее утро приносило отрезвление и сожаление о содеянных глупостях. Но до этого, особенного утра расставаний и безнадежного одиночества оставалось еще две недели.

Мартин подрос и превратился в хитрого зверя. В его походке появилась вкрадчивость, а в манерах – серьезность. Он тоже невольно участвовал в ярмарке тщеславия, опережая в скорости роста человеческих детенышей. В них перемены были незаметны, а Мартин уже перестал играть с ними. Стеклов подолгу гулял с псом, опасаясь только приближаться к берегу озера, чтобы тот не поранил себе живот и лапы. Эти бездумные прогулки были лучшим, что он запомнил в том долгом смазанном декабре.