Елена Арсеньева - Черная карта судьбы

Мгновения счастья этого взаимного обладания были настолько полными, что они даже не стремились ускорить миг завершения, однако тела добивались своего помимо их воли. Лиза совершенно обессилела под властью этих новых ощущений, так непохожих на все, что испытывала ранее, и даже на все, о чем она мечтала, и вот оно, вот, свершается во взаимном, разделенном на двоих, только им доступном блаженстве…

Как вдруг…

Вдруг Вячеслав резко отвернулся, оттолкнул ее с криком:

— Ведьма! Оставь меня! Нет! Не хочу, нет!

Перед глазами Лизы мелькнуло изящное нагое женское тело, а потом и лицо этой женщины… Нет, это было мужское лицо — уродливое, с оскаленным ртом, с вытаращенными глазами: один был синий, другой какого-то мерзкого болотного света, и Вячеслава увидела она, тоже обнаженного, с силой вырвавшегося из кольца рук и железной хватки ног этого прекрасного и пугающего тела и кричавшего с ужасом:

— Ведьма! Оставь меня! Нет! Не хочу, нет!

Лиза привстала, чувствуя, как замирает от страха и горя сердце. Вячеслав стоял перед ней, шатаясь, неловкими, трясущимися руками поправляя на себе одежду. Потом вдруг нагнулся к Лизе, одной рукой вцепился в ворот ее свитера, рванул так, что обнажилась шея, свободной рукой дернул за цепочку с медальоном — хризантема, дракон, подарок матери! — и выбежал из пещеры. Треск веток в костре заглушил его шаги.

Несколько минут она сидела, потирая шею, чувствуя, как саднит содранную кожу, и эта боль заглушала все прочие чувства, и Лиза, даже не отдавая себе в этом отчета, была ей благодарна. Потом кое-как поднялась, долго приводила в порядок свою одежду, взяла рюкзак и выбралась из пещеры.

Ночь лежала вокруг — огромная, всесильная, невозмутимая ночь, и тишину ее нарушал только дальний шелест — сухой и как бы жестяной. Это ветер перебирал ржавые листья дубняка, притаившегося где-то неподалеку. Шагов Вячеслава, который где-то спускался по тропе или поднимался по ней, не было слышно — как будто, выскочив из пещеры, он растворился где-то в ночи, как растворился бы призрак, и Лиза в самом деле подумала, что все происшедшее между ними было слишком прекрасным — и в то же время слишком ужасным, чтобы происходить в реальности. Потом она снова ощутила боль там, где была сорвана нежная кожа на шее, коснулась того места, где привыкла ощущать прикосновение китайского медальона, и тихо заплакала, стараясь не всхлипывать, чтобы Вячеслав — если вдруг он не убежал, а притаился где-то поблизости — не услышал ее рыданий и не подумал, что она плачет для того, чтобы разжалобить и вернуть его.

Гордость возмутилась так бурно, что Лиза зажала рот рукой, вернулась в пещеру почти не дыша и только тут дала волю рыданиям. Ей хотелось бы оказаться отсюда как можно дальше, где угодно, только бы подальше! — но было полным безумием идти в темноте по тропе, по которой и при свете-то дня она рисковала сломать шею. „Лучше бы сломала!“ — мрачно подумала Лиза, но внезапно вспомнила, что не одна на свете, что есть отец, которому ее смертью была бы нанесена последняя рана, что у нее остался невыполненный долг — долг перед Женькой, Вадимом Петровичем, мамой и, к ее изумлению, долг перед той китаянкой, подарок которой так коварно сорвал с ее шеи Вячеслав, ну и долг перед Тополевым, которого Лиза должна спасти не только для того, чтобы узнать у него тайну его предвидения, тайну загадочных слов о враге, восставшем из могилы, о женщине и „руке отца“…

„Ничего страшного не произошло, — твердила она себе, — ты дождешься утра в пещере, здесь тепло, можно подкладывать дрова в костер, ничего с тобой не случится, а когда рассветет, ты найдешь тропу в деревню и встретишься с Тополевым, который, конечно, нашел приют у своего дядюшки-браконьера. И ты узнаешь тайну, которая окутывала смерть твоих близких, узнаешь, что такое эта „рука отца“…“

Догадки, пугающие догадки снова закружились в голове, болезненные подозрения, которые начали обуревать ее после того, как она узнала перевод нанайских слов, нахлынули с новой силой, и Лиза была рада этому, как ни были они тяжелы и безнадежны, потому что эти размышления хоть и слабо, но все же помогали заглушить сердечную боль, уводили от мыслей о жестокости Вячеслава. Но нет, стоило вспомнить его имя, как закружились воспоминания о нем, в которые она изо всех сил пыталась вбить клинья тех недоумений и загадок, которые ее заботили на работе и ради которых она и собиралась встретиться с Абрамовой. Все эти люди, которые побывали на лечении в психиатрической лечебнице и были из нее выписаны вроде бы здоровыми, но неузнаваемо изменившимися чисто психологически, ставшие человеконенавистниками, которые изощренно и необычайно хитроумно начинали издеваться над случайными, посторонними, никакого вреда им не причинившими, порою даже совершенно незнакомыми людьми, прикрывая свою гнусную пакость, а то и жестокость справками из психиатрической лечебницы. Причем это происходило без всякого повода! Казалось, их провоцировало к нападению случайно произнесенное слово! И на всех этих справках о полном выздоровлении этих садистов, на справках, защищавших их от уголовной ответственности, стояла подпись доктора Людмилы Павловны Абрамовой…

И вдруг Лизу так и ударило мыслью: а что, если Вячеслав просто ненормален? Ведь иного объяснения его беспричинной жестокости нет, невозможно найти ей объяснение! Типичный поступок безумца.

„Тогда ты тоже ненормальная, — сурово сказала себе Лиза. — Ничем иным невозможно объяснить то жуткое видение, которое посетило тебя! Или это Вячеслав заразил тебя своим безумием, как смертельной болезнью?“

И что?! Получалось, что Вячеславу был нужен только медальон? Он действовал только ради обладания медальоном? Ради этого спас Лизу на опасной тропе? Ради медальона целовал ее, ради медальона нахлобучил на нее свою шапку, которая до сих пор валяется где-то в пещере? Ради медальона сливался с Лизой всем существом своим так, что…

Что она поверила, будто Вячеслав любит ее! Но любила только она… А он?!

Голова болела от злых мыслей, от ревности, от любви.

Медальон.

Медальон!

Вспомнилось, как алчно тянулась Абрамова к медальону. Нет, не может быть, при чем тут Вячеслав? Но та женщина, которая возникла в воображении Лизы, та женщина, от которой он вырвался, как вырвался и от Лизы, была мала ростом, как Абрамова, изящна… Нет, Абрамова, когда Лиза встретилась с ней, была полной, и лицо, это было не точеное лицо Абрамовой, Эмили Марти, — это было лицо разноглазого мужика!

О разноглазом мужике говорил Эпштейн. Мужчина с разными глазами убил его жену, а потом превратился в женщину…

Что же это за чудовищный гермафродит?!

Как с ним связан Вячеслав?..