Харуки Мураками - Страна Чудес без тормозов и Конец Света [litres]

– Я смотрю, ты тоже привыкаешь хитрить! – смеется он.

– Ну, до вас мне еще далеко… – улыбаюсь я в ответ. – Но все-таки – что для зверей означает «спасение»?

– Возможно, они находят избавление в смерти. Они ведь действительно возрождаются. По весне, в новом потомстве…

– А потом молодняк вырастает – и умирает в таких же муках? Зачем это им нужно – мучиться из года в год?

– Так заведено, – отвечает старик. – Твой ход. Пока не съешь моего епископа, о победе и не мечтай.

Трое суток беспрерывно валит снег, а затем вдруг удивительно проясняется. Солнце выплескивает лучи, и по всему Городу разбегаются искры капели. С веток то и дело на землю шлепаются огромные комья снега. Я сижу в комнате и, плотно задернув шторы, спасаюсь от яркого света. Но толстым шторам вопреки свет все-таки достает меня, как от него ни прячься. Обледеневший Город сверкает, словно бриллиант искуснейшей огранки, преломляя лучи солнца как ему вздумается, посылая их в комнату под кривыми углами, и они-таки впиваются в мои воспаленные глаза.

В ясный зимний день я лежу на кровати, уткнувшись в подушку, и слушаю пение птиц. Прилетают самые разные – садятся на подоконник, перепархивают на другие окна. Они хорошо знают, что жители Резиденции рассыпают на подоконниках хлебные крошки. Я слышу, как во дворе собираются старики – поболтать на закате. И только я лежу здесь один, отрезанный от солнечной Благодати.

Когда солнце заходит, я поднимаюсь с постели, промываю глаза холодной водой, надеваю черные очки и, спустившись с холма, направляюсь в Библиотеку. Но сожженные солнцем глаза все равно болят, и на много снов меня не хватает. Я успеваю прочесть лишь сон-другой, и сияние старых черепов начинает колоть мне зрачки. Голова забивается мокрым песком, кончики пальцев немеют.

В такие минуты Библиотекарша вытирает мне лицо полотенцем и дает выпить жидкого супа или горячего молока. И молоко, и суп вначале кажутся странно терпкими, язык делается шершавым. Но постепенно я привыкаю и различаю вкус.

Я говорю ей об этом, и она чуть заметно улыбается.

– Это значит, ты понемногу привыкаешь к Городу, – говорит она. – Вся пища, что здесь готовится, – не такая, как в других местах. Мы умеем из довольно скудных припасов делать самые разные блюда. То, что ты считаешь мясом, на самом деле – не мясо. И яйцо – не яйцо. А кофе только похож на кофе… Этот суп тебе должен помочь. Ты согрелся? Тебе легче?

– Да, конечно, – говорю я.

И действительно, от супа по телу разливается тепло, а голова проясняется. Я благодарю ее, закрываю глаза, расслабляя и тело, и голову.

– Скажи… Чего тебе сейчас не хватает? – спрашивает она вдруг.

– То есть – кроме тебя?

– Я не знаю… Мне так показалось. Будто тебя ожесточила зима, но… если бы тебе дали что-то еще, ты бы смягчился и отпустил себя на волю.

– Мне не хватает света, – говорю я, снимаю черные очки, протираю стекла и водворяю очки на переносицу. – И я не знаю, что делать. Мои зрачки не выдерживают солнечных лучей.

– Нет, не света тебе не хватает. А чего-то гораздо… важнее. Чего-то почти совсем незаметного, но без чего не освободиться. Ты знай, всегда есть способ выбраться на свободу. Вспомни, как я гладила тебе веки. Что ты делал в своем прошлом мире, когда застывал и ожесточался?

Я копаюсь в клочках своей памяти, но ничего не нахожу.

– Бесполезно. Ничего не вспоминается. Почти вся память пропала куда-то…

– Вспоминай что угодно. Любую мелочь. Вспоминай – и сразу рассказывай. Или давай вспомним вместе. Я так хотела бы тебе помочь…

Я киваю и, собравшись с мыслями, снова пытаюсь раскопать свою память, погребенную в прошлом мире. Но подо мною не земля, а скалы. Сколько ни бей лопатой, не останется даже царапины. Снова болит голова. Видимо, с тех пор, как я потерял тень, и начала пропадать моя память. И осталась только неуверенность в себе. Мое бедное «я» скукожилось от зимнего холода и спряталось в панцирь.

Она приложила ладони к моим вискам.

– Не волнуйся. Подумаем об этом в другой раз. Может, я сама припомню что-то еще.

– Давай, я прочту еще один сон напоследок, – говорю я.

– Ты устал. Может, лучше завтра? Не перегружай себя. Старые сны подождут.

– Наоборот. Чем бездельничать, лучше уж сны читать. Пока читаешь, хоть не думаешь ни о чем.

Она долго смотрит на меня. Потом кивает, встает из-за стола и исчезает среди стеллажей. Я подпираю щеку ладонью, закрываю глаза и погружаюсь в кромешную тьму. Сколько еще продлится зима? Она будет долгой и суровой, как говорил старик. И это – лишь ее начало. Переживет ли моя тень эту зиму? Да что там: доживу ли я сам до весны – со своими болезнями, страхами и сомнениями?

Она приносит следующий череп, ставит на стол и протирает его, как всегда, сперва влажной тряпкой, затем сухой. Подпирая щеку ладонью, я слежу за ее пальцами.

– Что мне сделать для тебя? – спрашивает она, поднимая голову.

– Ты и так делаешь очень много.

Она отводит руку с тряпкой от черепа, садится на стул и смотрит мне прямо в глаза.

– Я не об этом. Я о чем-нибудь… особенном. Ну, скажем, чтобы я пришла к тебе в постель…

Я качаю головой.

– Нет. Дело не в этом… Хотя, конечно, я был бы рад.

– Так в чем же дело? Разве я не нужна тебе?

– Нужна. Но мы не должны с тобой спать. И вся штука даже не в том, кто кому нужен.

Она задумывается, протирая череп. Я же, задрав голову, разглядываю желтую лампу, свисающую с потолка. Как бы я ни окаменел внутри, как бы ни стискивала зима свою Стену вокруг меня, спать с этой женщиной сейчас я не должен ни в коем случае. Если это произойдет, я провалюсь в хаос, и проклятое чувство потери станет просто бездонным. Я уверен: сам Город хочет, чтобы я с ней переспал. Тогда ему будет легче получить меня.

Она ставит передо мною вытертый насухо череп, и я, не двигаясь несколько секунд, разглядываю ее руки. Пытаюсь прочесть в ее пальцах какой-то смысл. Бесполезно. Просто десять пальцев и ничего более.

– Расскажи мне о матери, – прошу я.

– О маме? Что, например?

– Да что угодно.

– Понимаешь… – говорит она, не отнимая ладоней от черепа. – По-моему, к маме я относилась как-то особенно. Конечно, это было очень давно, я не помню, но ни к отцу, ни к сестрам я ничего похожего не чувствую. Странно так…

– Но так уж человек устроен. Никакого равновесия. Как река. Меняются берега – меняется течение.

Она улыбается.

– Но ведь тогда получается несправедливо…

– Вот именно, – киваю я. – Разве ты не тоскуешь по матери даже сейчас?

– Н-не знаю…

Она поворачивает череп на столе и рассматривает его со всех сторон.

– Что – слишком отвлеченный вопрос?

– Вот-вот… Что-то вроде…

– Ну, тогда поговорим о чем-нибудь другом, – предлагаю я. – Ты помнишь, что любила твоя мать?