Жан Рэ - Круги ужаса [Новеллы]

— Нагор! Нагор! — позвал я.

Глаз закрылся, страх сотрясал тельце пленной птицы.

— В древние времена первобытные люди… — начал я, словно извиняясь за испуг птицы и ища ее согласия.

— И все же, — произнес я, — кое-что изменилось.

Над стеной неподвижно висел туманный череп, тучи застыли, словно остановленные вечностью.

Один из высоких желтых хрусталей в буфете беспричинно зазвенел, взорвав фантастическое безмолвие.

Безмолвие!

Внезапно остановились немецкие часы; тиканье словно обрезало ножом.

Будто перестало биться большое братское сердце, работавшее в унисон с моим сердцем.

Пульс среды, их тиканье, угас. Похоже, чуждое присутствие стало явью, до меня дотронулся невидимый труп.

Я поднял опечаленный взгляд к жизнерадостному лику часов и с ужасом отвернулся.

Циферблат обернулся призрачной маской, чей остекленевший взгляд с жадным недоверием разглядывал нечто недоступное мне.

Но безмолвие и неподвижность прекратились, послышались вопли, ожившие прожорливые тени приплясывали, обретя вещественность.

— Ты хотел узнать тайну розово-зеленого домика.

Мы здесь, безжизненные и безмерно жестокие вещи с темными душами. Ты и твои братья отвергли нашу одушевленность! Вы забыли о злобной радости, с какой тяжелая мебель исподтишка бьет вас в темноте; вы обвиняете себя в неловкости, когда острые стекла режут вам губы, гвозди исподтишка протыкают вашу плоть, а шторы выплескивают вам в лицо отравленную пыль.

Мы — восхищенные зрители. И ждем подходящего мгновения, чтобы отправить на последнюю, кровавую пытку человека, решившего рассеять мрак нашего дома? Нам известно, что его ждет!

Неподвижное множество трепетало от безмолвного нетерпения.

Чувствовалось — разгадка тайна близка, ее покровы уже спадали.

Долгие недели я искал тайну в подвалах и на чердаках, погруженных в полночную тьму, израненную кровавыми всполохами свечей и потайных фонарей. Разгадка ускользала — я в бессилии и немой ярости натыкался на оккультный, непреодолимый барьер.

Тайну открыла насыщенная электричествам гроза, прорвав гигантский мочевой пузырь, раздувшийся от нечеловеческой ярости. Я ухватился за соломинку здравого смысла, пока его не захлестнул океан ужаса.

— Значит, это — естественная причина… науч… научная.

Не знаю, произнес ли эти слова вслух; не думаю. Плотный воздух вряд ли проводил бессильные волны звука, ибо дверь… ибо дверь стала медленно и бесшумно отворяться на смазанных маслом петлях.

В этом доме, где я был один — один — и в минуту, когда ничто не двигалось, в тишине, где стих даже шелест дыхания… дверь открывалась сама, сама, сама!

Господи! Я не мог опустить глаза; я был обречен смотреть, как в комнату входит тайна, ставший видимым ужас, о котором мне кричал жалкий призрак Дюрера на излете сна.

Открылась часть коридора, и на внешней ручке двери показалась…

Невероятно огромная рука, пылающая внутренним пламенем, словно перегретый чугун, когтистая до безобразия, а за ней…

Боже! Мой кошмар!

Вихрь молочно-белого пламени, рушащиеся горы, падение в бездну из бездн вдоль отвесных стен с вопящими, вопящими и вопящими ртами…

Молния ударила в розово-зеленый домик и превратила его в пыль.

Меня нашли под слоем тончайшего пепла.

Такова история слепца, с которым я сталкивался несколько дней подряд в старом и мокром парке ученого города Гейдельберга.

Его сопровождала молодая женщина с задумчивым взглядом, словно смотревшим внутрь себя. Она ухаживала за инвалидом с нежностью и состраданием.

Тайна палеолита…

Фрейман повествовал о гигантских рептилиях четвертичной эры, излагая одну из ученых и неудобоваримых теорий. Его слушали с нарочитым вниманием, хотя мысли сотрапезников витали в иных сферах.

Он с друзьями заканчивал обед; день был постный, и хозяин подал только яйца, поджарку из пескарей и овощи на прогорклом сливочном масле. Эль оказался кислым, а вино, несмотря на дороговизну, отвратительным.

Через открытое окно врывалось раскаленное дыхание лета; юго-восточный ветер, пронесшийся над тридцатью пятью милями красного песка и высохшего вереска, впитал в себя весь жар самума.

Рассказывай Фрейман о белых медведях, а не о тропических джунглях и болотах с почти кипящей водой, быть может, аудитория слушала бы с неослабным вниманием. Десерта не подали, поскольку хозяин сказал, что банки с печеньем пусты, а муравьи сожрали последнюю клубнику на грядках. Он поставил на стол жестяную коробку с несколькими сигарами и тут же подал счет.

— Я запрягаю в три часа и отправляюсь в Маркенхэм, — сообщил он. — Заведение закрываю, но, если хотите, можете остаться. Зал и бар в вашем полном распоряжении. Вернусь к семи часам и привезу на ужин свежую семгу и форель.

— Предпочитаю остаться, — сказал мистер Шон. — Я решил провести весь день в деревне… Клянусь Господом, так и сделаю!

Фрейман безразлично махнул рукой.

Третьим, и последним, гостем за круглым столом был Пилчер; он спал, сидя на стуле, и промолчал.

Впрочем, кто собирался выслушивать мнение существа вроде Пилчера, а тем более считаться с ним?

Замочная скважина скрипнула, потом прогрохотала двуколка, удаляясь по дороге на Маркенхэм, и вскоре исчезла за дюной.

Фрейман прервался на середине фразы, в которой упоминалось о зубре и неандертальце, и ладонью шлепнул по сверкающему черепу Пилчера.

— Я не виноват… У меня есть алиби, а говорить буду только в присутствии адвоката, — всполошился тот, просыпаясь.

— Ему опять приснился сон, что его доставили в участок, — презрительно проворчал мистер Шон.

Фрейман сверился с часами, как врач, отсчитывающий пульс у пациента.

— Подождем двадцать минут — повозка хозяина, поднявшись на холм Трех Беляков, вновь окажется на виду. Тогда будет уверенность, что он не развернет свою клячу и не потревожит нас до семи часов.

— Если он оставляет свою лавочку в распоряжении первого встречного, значит, здесь нечего спереть, — осклабился Пилчер. — Плохое заведение, вот, что я скажу.

— Кто говорит о воровстве? — возразил мистер Шон. — Дело, насколько я знаю, задумано не вами.

Пилчер пожал плечами. Не все ли равно? Аванс заплатили, остальное его не заботило.

Глупость, однако, не мешала ему вскрывать замки, не оставляя ни малейших следов.

Тишина обрушилась, невыносимая, как обжигающий луч солнца, который воспламенял бокалы и волнистое стекло стойки; слышалось только тиканье часов Фреймана.

Мистер Шон нарушил молчание.

— Все предусмотрено, Фрей, — пробормотал он. — Кроме хозяина, никого нет, его отъезд в Маркенхэм, зал с баром оставлен в распоряжении посетителей до семи часов.