Жан Рэ - Круги ужаса [Новеллы]

Вооружившись мощным морским биноклем, я следил с вершины дюны, как он идет по перешейку, а потом шагает по зеленому лугу.

Яркий свет заливал просторы вод и низкую равнину; я с легкостью следил за его расхаживаниями взад и вперед, потом из-за дощатых стен взвился дымок, он решил отдохнуть.

Вечером с суши потянул ветер, и я услышал пару странных призывов, летящих над линией горизонта. Они походили на жалобу. В небе вспыхивали последние огоньки, когда мне показалось, что я слышу ответ на новый призыв Гилмахера.

Это была звонкая и чарующая нота, от которой небосвод зазвенел, как хрустальный колокол.

Бинокль упал на землю, а руки инстинктивно взметнулись к бесконечности, словно ища защиты от невидимой опасности, выползающей из тьмы, потом я схватился за сердце.

Последний отблеск света еще отражался в невероятных глубинах ночного зеркала вод, но тишину нарушали только хриплые споры лысух и шелковистый шорох крыльев летящих кроншнепов.

Я с тяжелым сердцем вернулся в теплую и дружескую обитель; меня охватила какая-то чарующая тоска, она следовала за мной упрямой, братской тенью.

На следующий день болото утонуло в густом тумане, из которого иногда выныривали цапли.

В полдень трижды взревели взрывы.

— Он ловит рыбу, — сказал я себе. — Пусть развлекается, в этом нет ничего необычного.

Вечером, когда я колебался, какой из четырех приключенческих романов выбрать, а из кухни доносился аромат горячего жаркого, в темном саду зловеще проскрипела решетчатая калитка.

А еще мгновением позже я едва сдержал вопль ужаса при виде призрака, распахнувшего дверь дома.

Гилмахер стоял передо мной, он или, быть может, его тень, явившаяся из ада. Думаю, он угадал мои ужасные мысли.

— Нет, — хрипло сказал он, — я не умер, но это не лучший выход.

Я протянул ему кружку.

Он единым глотком опустошил громадный сосуд и вдруг дико расхохотался.

— Господин бургомистр, — воскликнул он, — можете отныне посылать свой скот и пастухов на ваши дьявольские угодья, с вашим кошмаром покончено.

Я хотел обрадоваться.

— Правда? От всего сердца поздравляю. Я должен был бы провести проверку, но верю вам на слово.

Я порылся в ящике.

— Мы договаривались о ста флоринах.

Я выронил новенькую, хрустящую купюру, ибо из груди Гилмахера вырвалось ужасающее рыдание.

— Всю свою жизнь… — заикнулся он, — всю свою жизнь… ради этого я исходил всю землю, странствовал по океанам, чтобы найти… Ах, господин бургомистр…

Я обрел самообладание, поскольку призрак с искаженным ртом и горящими глазами, который распахнул мою дверь, превратился в бедного плачущего человека.

— Выпейте еще, — единственное, что я сумел предложить ему.

Он выпрямился. Я вновь схватил банкноту, но он отмахнулся.

Его плечи поникли, словно на них лег ужасающий груз.

— Вы говорили о дьяволе, — глухо произнес он.

— Неужели? Поделитесь! — вскричал я, радуясь началу объяснения.

Жалкая улыбка исказила его рот.

— Он был не в болоте, господин бургомистр, а здесь, в вашем кабинете, он склонялся над вашим плечом.

— Как? — пробормотал я, бросая назад испуганный взгляд.

— Увы, и он говорил вашими устами, когда вы разрешили использовать динамит для рыбной ловли.

Он схватился за дверную ручку, и пока я округлыми от недоумения глазами таращился на трубку и кружку, калитка заскрипела в последний раз, окончательно захлопнувшись за его спиной.

Я больше никогда не видел его.

Прежде всего, должен признаться, что этот странный Гилмахер говорил правду. С тех пор пастбища не были ареной каких-либо странных событий. Скоту луга нравились, и он возвращался с них сытым и упитанным.

Но вернусь к нити повествования.

Через день я решил проверить слова Гилмахера.

Я послал двух пастухов с несколькими коровами на болотный луг.

Пришлось угрожать и обещать, чтобы сломить их упорство, но они все же с недовольным ворчанием отправились в путь.

В четыре часа один из них поспешно вернулся, глаза его были круглыми от страха.

На берегу, в куче мертвых карпов, убитых взрывом, он наткнулся на нечто отвратительное. Среди разорванной динамитом крупной рыбы он обнаружил кровавые останки из-увеченной женщины; у нее были оторваны руки и ноги, но голова уцелела.

Думаю, еще никогда столь прекрасное девичье лицо не засыпало на подушке нежно светящихся под лучами заходящего солнца золотых волос, похожих на сноп спелой пшеницы.

До того рокового вечера я ежедневно в шесть часов обедал вместе с Дюрером в «Яром кабане». С Дюрером, журналистом, Дюрером, идиотом. Я недолюбливал этого глупца, который неизменно начинал обед с помидора под густым слоем майонеза.

Казалось, он насыщается нарывом.

Каждый вечер я приходил с твердым намерением заявить: — Дюрер, журналист не обязательно полный дурак, это — передовой человек с хорошей памятью, обладающий особым даром быстро найти ответ в энциклопедии, географическом атласе или на карте звездного неба. За время карьеры он постоянно обновляет знания, облекая свой мозг бриллиантовым слоем мудрости, кольчугой славы, которая сверкает и выдерживает выпады невежд, пытающихся его разрушить.

А у тебя, Дюрер, этот слой похож на грязную шкурку, которая тускло поблескивает, как плевок или стружка в машинном масле.

Я где-то записал эту тираду. Она казалась счастливой находкой, исполненной высокомерного презрения, разящей, как древний закаленный меч. Заучив ее наизусть, я в одиночестве декламировал ее перед зеркалом, а мое отражение подчеркивало каждое слово сдержанным жестом.

Но я никогда не произнес ее перед этим идиотом Дюрером.

Один или два раза в неделю за соседний столик садилась молодая студентка. Она, похоже, приезжала для участия в опытах, проводившихся в соседней промышленной лаборатории.

В эти дни Дюрер затевал разговор о своих подвигах, иными словами, громким голосом произносил монолог, чтобы соседка услышала его, и каждый раз я обещал себе одернуть нахала:

— Не хватит ли врать? Жри свой помидор и не вытирай майонез пальцами.

Но держал язык за зубами и даже угощал кофе, гордясь, что сижу рядом с чудовищным вралем.

Ибо он всегда врал.

Однажды он сказал:

— В тот день газета послала меня, чтобы написать отчет о смертной казни…

Я знал эту историю, он отправился на казнь, но потерял сознание, когда из вагона стали выгружать части эшафота. Он сумел встать на ноги, покачиваясь и вертясь, как уставшая планета в мировом эфире, когда деревянные детали позорного инструмента уже отмывали водой на месте публичной казни.