Жан Рэ - Круги ужаса [Новеллы]

Рабочие разместили в подземельях Аберкромби-Манора литейную и кузнечную мастерские. Они работали с предосторожностями, используя экраны и дымопоглотительные трубы, и в окрестностях никто не заметил ни вспышек света, ни сажи, ни дыма. Через полгода в большом оружейном зале замка, на укрепленном железобетоном полу, возник бронзовый идол, высотой в тридцать шесть футов.

Коф совершил последнее путешествие и доставил из Ньюкасла уголь и нефть.

Полая статуя бога Ваала была выполнена точно по описаниям ученого антиквара де ла Мармора. Идол с человечьим туловом и бычьей головой — символ мужской силы и могущества. Разведя руки в стороны, божество с семью отсеками в чреве — каждый для одной живой души — наклонялось немного вперед, чтобы без помех заглатывать жертвы.

Я уволила всех рабочих и дала денег на дорогу в Америку.

Оставила при себе лишь мавра гигантского роста и невероятной силы.

Мне с трудом удалось вдолбить в его голову, что требовалось исполнить, ибо он говорил на ужасном диалекте, но, когда подручный понял замысел, затея ему, похоже, понравилась.

Помощь мавра оказалась неоценимой.

За пару недель он добыл семерых детишек, ловко похитив их вдали от Аберкромби-Манора.

Он докрасна раскалил огромную статую Молоха, хотя работа потребовала немалых усилий.

И без устали развлекал детишек, строя гримасы и выделывая акробатические трюки. Наблюдая за ним, я поняла, что мавр очень любил детей. Мне нравилось, как идут дела; однако тревога не покидала меня, и я неустанно повторяла:

— Ах! Если бы удалось встретиться с герром Хазенфрацем!

Мавр почти с материнской лаской опустил детишек в огненное чрево бога. И я увидела на их лицах долгожданную гримасу сардонического смеха.

О, если бы рядом был герр Хазенфрац!

Когда статуя Молоха остыла, а прах семи жертв был пересыпан в серебряные урны, мавр покинул замок с карманами, набитыми золотыми соверенами.

При расставании я долго наставляла его, но он, увы, либо не внял предостережениям, либо не понял моих слов.

В Лондоне он напился, поссорился с полицейским и убил его.

Его приговорили к смерти и повесили в Пентонвилле.

Но перед казнью он проболтался…

Как-то утром, когда, сидя перед богом Ваалом, я до блеска начищала серебряные урны, полицейские окружили замок, выломали двери, заковали меня в позорные кандалы и увезли.

Я представила бирмингемским судьям научное объяснение своих исследований, но те не оценили глубины моих познаний, объявили виновной в «жестоком преступлении, постыдном для человечества» и приговорили «повесить за шею до тех пор, пока не наступит смерть».

В тюрьме, несмотря на строгие правила, я написала эссе о сардоническом смехе и отправила свой труд профессору Далмейеру в Бонн с просьбой по возможности передать его герру Хазенфрацу.

Накануне казни в камеру ввели худющего пастора с бледным лицом.

— Дитя мое, — произнес он, давясь слезами, — готовьтесь представить отчет о своих проступках Всевышнему. Покайтесь, пока еще есть время, ибо завтра станет вашим последним днем на земле. Да смилуется Господь над вашей заблудшей душой!

— Сэр, — возмутилась я, — думаю, всемогущий Ваал вознаградит меня за веру и поддержание его культа. Я принесла ему такую жертву, какой он не удостаивался с древних времен, когда его ублажали великие жрецы.

Священнослужитель убежал прочь, стеная от печали и гнева.

Наступила ночь. Тюремщики приковали меня цепями к отвратительному ложу и, решив, что темнота полезна для покаяния, погасили свет и удалились.

В полночь начали бить часы.

— Один, два… одиннадцать, двенадцать…

Вдруг, к моему неописуемому удивлению, раздался тринадцатый удар.

Но тринадцатый удар прозвучал иначе. Словно кто-то глухо застонал. От могучего удара распахнулась дверь темницы, и на пороге возникла тень.

Незнакомец подошел к ложу, наклонился и сказал:

— Пойдем!

Оковы пали, и я оказалась на ногах.

Я шла по пустым, едва освещенным коридорам, тяжелые, окованные железом двери бесшумно распахивались передо мной на смазанных маслом петлях, а тень шествовала рядом.

Через мгновение я вдохнула восхитительно свежий ночной воздух и услышала шелест ветра в ветвях деревьев.

Свобода — стены темницы растаяли позади.

Вдали раздались ритмичные удары молота по дереву.

— Кто вы? — спросила я у тени-спасительницы.

Она исчезла, но вдали прошелестел странный, словно ночное дыхание ветерка, голос:

— Я — герр Хазенфрац!

— Господа! На Монтэгю-стрит стоит принадлежащий мне господский дом, старинный и просторный. В его глубоких и темных подвалах легко заблудиться. Я спрятала там семерых детишек.

А теперь ищу герра Хазенфраца!!!

Тонкая темная фигура на миг заслонила окошечко и скользнула к двери.

Но в то же мгновение из мрака, скрывавшего таинственных гостей, сгустилась еще одна фигура и прошла мимо пламенеющего очага.

— Рейд Ансенк! — воскликнул я.

Коготь Кота Мурра впился в мое бедро.

Ужасающий крик агонии разорвал ночное безмолвие безлюдных улиц.

— Позвольте мне?..

Тот, кто просил слова, казалось, искал света, ибо тщательно очистил свечи от нагара, чтобы пламя их залило его от шляпы до грациозных туфелек.

Какой прелестный человечек! Я ощутил к нему столь же внезапную, сколь и великую симпатию.

На нем были камзол из полосатой тафты, украшенный помпончиками, галунами и блестками, штаны до колен из серебряного муара с шитьем в виде длинных и узких листьев и ярко-красные рейтузы.

Глядя на незнакомца, я вспомнил, что некогда тщеславная и развратная французская знать, входившая в свиту Маргариты Валуа, одевалась таким же образом.

Позже эту глупую моду переняли щеголи Букингемского дворца, чем сначала вызвали восхищение, а потом презрение простого люда… Впрочем, неважно. Новый гость очаровал меня нежным кукольным личиком, мелодичным голоском с пленительными интонациями и очевидным намерением доказать свою воспитанность и обходительность.

— Господа, — продолжил он, сделав изящный поклон, — воздаю почести сеньору Коту, который справедливо отомстил паршивой колдунье за ее дела и одновременно…

— …сожрав ее, — пробормотал я, вспомнив о некогда прочитанной басне.

— Надеюсь, пищеварение почтенного сеньора Кота не пострадает от столь грубой пищи, пропитанной к тому же худшими ядами ада. Но если вдруг он почувствует недомогание, готов предоставить в его распоряжение мои скромные познания. Поскольку среди вас нет моих современников, то обязан представиться: Бенджамин Типпс, возведенный в дворянское достоинство за многочисленные верноподданнические услуги. Я служил государю все двенадцать лет Его августейшего правления. Многие звали меня сэром Бенджамином Типпсом, а то и просто сэром Бенджамином, но не осмеливаюсь просить вас об этом, хотя, признаюсь, питаю слабость к подобным знакам внимания. Я служил хирургом и цирюльником Его Высочества сэра Биллоуби, пока Брэм Беснэч, сын Хью, властитель площади Тайберн и палач правосудия Его Величества, не почил страшной и насильственной смертью на дороге в Верхний Кенсингтон. Ненавистная колдунья — ее звали Деборра Мапп, и пусть ее имя вечно останется проклятым в памяти людей — обесчестила Тайберн своим гнусным колдовством. Да будет мне дозволено, господа, реабилитировать сию благородную и увенчанную славой лондонскую площадь, где столетиями суровое Правосудие лишало жизни преступников, еретиков, богохульников и врагов Его Величества.