Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

Повествователь, юная сказочница, по-видимому, сочиняет сказки сама, а другие – подобно «Лесному царю» – слышала от матери. Несмотря на все свое сходство с известной сказкой (вот только с какой – так и остается для читателя загадкой), «Лебкухен» [51] Традиционный немецкий имбирный пряник, более известный в России как «Нюрнбергский пряник». – современная сказка, сочиненная современной сказочницей. Возможно, «Лебкухен» находит отклик в наших сердцах, поскольку касается сложных чувств, которые в тот или иной момент жизни должен испытать каждый.

[52] “Lebkuchen” © 2011 Priya Sharma. First publication: Fantasy, January 2011.

Время до вечера проходит в катании на коньках. Кружу и кружу по замерзшему озеру, вычерчиваю на льду белые линии. Лезвия коньков тихонько шипят, врезаясь в лед на каждом повороте. Вот такая жизнь – жизнь здесь и сейчас – по-моему, и есть лучшая жизнь на свете.

Замерзшее озеро, замерзшее небо над частоколом деревьев. Вороны шеренгой расселись на ветке, наблюдают за мной, нахохлились, чтоб не замерзнуть.

Рассказываю им сказку о Ледянице. Была она деревенской девчонкой, утопившейся от несчастной любви к пастушьему сыну, давным-давно. Но налетевшая зима заключила ее в лед. Вырубать тело было бы слишком опасно, и потому ее родные решили нести караул на берегу, пока лед не растает. А Лесной царь, сам владыка стужи, проезжал мимо и увидел ее лежащей во льду. Поцеловал он ее в ледяные губы и назвал своей невестой. Представляю себе под ногами ее лицо в хрустальном гробу – бледное, без единого изъяна.

Но тут мою сказку прерывают. У озера, распугав шумным гвалтом ворон, появляются деревенские. Меня уже заметили, и потому уходить я не стану, хоть они меня и не любят. С некоторых пор. Я быстра, но они быстрее. Девчонки догоняют меня.

– Ты погляди на нее! Ну и уродина!

– А как от нее несет! Наверное, никогда в жизни не мылась.

– А волосы-то какие сальные!

Так они трещат какое-то время, кружа возле меня и вроде как перекликаясь друг с другом.

– Это все из-за тебя.

Дочка местного лавочника храбра. Только она одна и дерзает обратиться прямо ко мне. От нее пахнет чистыми ночными рубашками и материнскими поцелуями. Под меховой шапочкой вьются золотистые локоны.

– Это из-за тебя у нас теперь всегда зима.

А мне-то что за горе? Зима – это радость. Это мать, пекущая лебкухены и шьющая у очага. И вскакивающая, и хлопающая в ладоши, когда домой приходит отец. Это ее сказки по вечерам – о детях-подменышах, о заплутавших путниках, о похождениях Лесного царя.

Девчонки уходят, однако я успеваю снять с шубки моей обличительницы волосок. Никто из них ничего не замечает. Прячу волоконце солнечной пряжи в карман.

Мальчишки уходить не торопятся. Меня сбивают с ног. Растягиваюсь перед ними на льду, коньки путаются в юбке. Сажусь, чувствую, как кружится голова, и понимаю, что рассекла лоб. Кровь каплет на лед, пятная белое алым. Эти мальчишки – волки в человечьей шкуре. Чуют страх. Один пытается поцеловать меня. Чувствую вкус сыра, съеденного им за обедом, и запах кислого пота. Вскидываю руку, тянусь ногтями к его глазам и призываю на его голову все проклятия, какие помню. Они и не ведают, что слова сами по себе – ничто, без амулетов слову делом не стать. Они еще смеются, но уверенности у них поубавилось. Они задумались о том, что сказала их краса-подружка про меня и затянувшуюся зиму. И теперь гадают, чему могла обучить меня матушка…

– А ну оставьте ее!

Слышу уверенное «ш-ш-шик! ш-ш-шик!». Петер, мчится спасать меня от этих горе-насильников. Раскраснелся, розовые круги на щеках только подчеркивают синеву глаз.

Мальчишки теряют остатки уверенности. Трусы, все до единого. А вот Петера не запугать, даже когда их много, а он один. Он высок ростом и силен – крестьянскому сыну без этого никак.

Дочка лавочника вечно строит ему глазки. Я видела, поглядывая украдкой, смотрит ли он на нее.

Как она на него заглядывается…

– А ну оставьте ее, – повелительно говорит Петер.

– Она бешеная!

– Ведьма!

«Ведьма». Так называют женщин, дерзающих обладать умом.

– Вовсе она не ведьма. Верно, Лебкухен?

Кто-то хихикает. Я в бешенстве: если я и таскалась за Петером повсюду, когда была маленькой, это еще не дает ему права звать меня домашним прозвищем!

Обрушиваюсь и на него:

– Еще какая ведьма! И позабочусь, чтоб к утру у каждого из вас хвост отрос!

– Да у тебя кровь!

Касается моей головы и оборачивается к мальчишкам:

– Что вы ей сделали?

Отворачиваюсь и еду прочь. Вороны снова на ветке: драмы любят – хлебом не корми.

– Лебкухен! – кричит мне вслед Петер, раздираемый желаниями догнать меня и задать взбучку моим мучителям. – Лебкухен, погоди!

Иду домой. Лес провожает меня. Слушаю, как шепчутся меж собою деревья – такие же тщеславные, суетные существа, как и люди. Сегодня их ветви украшены сосульками. Слезы Матушки-Зимы… Трогаю одну, и она ломается. Тихий звон нежен и чист.

Вижу дом. На подоконниках груды снега. За одним из окон висят на шнурке коньки матушки, за другим – подсвечник с незажженной свечой. Окна и двери украшены венками из омелы и остролиста. Ядовитые ягоды и острые листья – защита от троллей. Есть тут один такой. Руки его так сильны, что могут крушить камни. Глазищи – что погребальные костры. Выходит из лесу нежданно-негаданно и прямиком к двери…

В лесу холодает. Жаль, не надела шапку. Начинается снег, и все вокруг умолкает. Протягиваю руки вперед. На ладонях медленно растут горки снежных хлопьев. Поначалу снегопад спокоен, мягок, но с каждой минутой снег валит гуще и гуще. Снежинки ложатся на ресницы.

Дома…

Мать поднимает взгляд. Стол завален ее книгами, раскрытыми на разных страницах. Так много книг – неразбериха полная. Лексиконы и наставления. Месяцесловы и таблицы предсказаний. Книги заклинаний и сборники рецептов. Руны, нацарапанные на полях наставления о скотоводстве… Убираю их все на полку.

– Другие ребята меня ненавидят.

Мать кивает, как будто ничего другого не ожидала. Сажусь у ее ног, кладу голову ей на колени. Мать ни словом не напоминает о том, что я уже переросла этакие нежности. Прошу ее приложить платок к рассеченной коже и спрашиваю:

– Как я родилась на свет?

Мать смотрит в стужу за окном. Лицо ее серо, как пелена туч.

– Уж и не припомню.

– Хочешь, я расскажу? Дело было так, – начинаю я. – Ты слепила меня из снега.

– Из снега… – откликается мать. – Снегурочка…

– Да. Из первого снега в ночь новолуния. Ловила снежинки, прежде чем они коснутся земли, а когда набралось, сколько нужно, слепила меня, а свет молодого месяца зажег во мне искорку жизни.

– Прекрати!