Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

А вот и тролль – спустился в долину из высоких чертогов, вырубленных глубоко в горе. В руках у него острый топор, сгубивший множество деревев.

Вот только он вовсе не тролль. Это отец. Заполняет собой проем двери, пригибается, чтобы войти, однако он – всего-навсего человек. Слышу, как на дворе прыгают, радуясь свободе от упряжи, его собаки.

Отец хорошо вооружен – и не только топором. Еще у него есть талисман, и потому никакие венки не мешают ему войти. Будь он проклят, этот оберег! Мать сделала его отцу в подарок, чтоб уберечь от любого колдовства – даже от ее собственного. «Залог любви, – пояснила она. – И пусть никто не посмеет сказать, будто я его околдовала».

Вид матери приводит отца в ярость. А выглядит она как обычно, если не считать пустоты во взгляде. Он негодует, кричит, бьет горшки. Оглядываю дом его глазами. Ужин для него не готов. Пол усеян куриными костями и мышиным пометом. Накидка матери и зеркало в пыли. Грязная одежда валяется там, где я ее сбросила.

Отец тяжело опускается в кресло. Его ярость угасает так же быстро, как разгорелась.

– Мне это надоело. С этим пора покончить.

Мать моргает. Отец поднимается, хватает ее за запястье и вздергивает на ноги. Падаю на пол. Потертый половик не смягчает падения.

Отец тащит мать к выходу, распахивает дверь. Внутрь рвется холодный ветер и снег. Отец тащит мать за порог, в темноту. Лечу к нему, кусаю за руку. Отец замахивается на меня. Сжимаюсь, оскалив зубы, в ожидании удара тяжелого кулака.

Но нет. Отец просто хватает меня за шкирку, будто щенка, и отшвыривает в дом.

Следующее утро. Отца нет. Матери тоже. Лежу в кровати, слушаю скрип деревьев, силящихся сбросить тяжелые снежные шапки. Слушаю звон одинокого колокола деревенской церкви. В ветре слышится вой огромного волка, перехитрившего ружья охотников. Слышен зов кораблей, разбивающихся о скалы там, в морях далекого севера.

Голод гонит прочь из постели. Отец никогда не оставляет буфет пустым. Поднимаю крышку с ведерка, принюхиваюсь. Свежее молоко. На тарелке – желтое масло. И ломоть мяса в мраморных прожилках жира, податливого, как воск. Еще отец всегда оставляет дров. У очага свалена куча поленьев. Касаюсь каждого, благодаря деревья за щедрый дар. Глажу глубокие шрамы, оставленные в поленьях острым топором.

Есть поговорка: если в очаге огонь, ты не одинок.

Открываю книги матери…

Мать улыбается. Говорю ей, что я замерзла, прошу укрыть меня одеялом. Мать шарит вокруг и, наконец, находит одеяло в сундуке с бельем – там, где теперь гнездятся мыши. Велю ей укрыть мне ноги и поцеловать меня в лобик.

– Мама, как я родилась на свет?

Щеки матери горят лихорадочным румянцем.

– Что-то я позабыла.

– Хочешь, я расскажу?

– Сделай одолжение.

– Я – огненная девочка. Ты сделала меня из самого сердца огня, где пламя не красное, не желтое, а белое. А искорку жизни и зажигать не понадобилось.

– Огневушка…

Мать смотрит на меня – свое чудесное создание…

После обеда выхожу наружу. Я бы с радостью осталась дома, но есть у меня одно дело. Стоит только выйти за порог, холод приветствует меня, пробует на прочность швы, пытаясь пробраться под шубку. Рукавички я потеряла, и потому руки мерзнут. Мороз покусывает кончики пальцев.

Уходя, оставляю у двери чашку молока. Это для богов. Не для богов огня, солнца и леса – для малых богов, моих любимцев. Для богов гвоздей, ложек и пряжи. Для богов обыденности, которым до́лжно поклоняться каждый день. Для богов, напрочно вплетенных в уток и основу мира.

Иду мимо груды снега на холме над домом. Не смотрю туда. Видеть ее не хочу. Ступаю осторожно – как бы не упасть. Каждый вдох так студен, что все кости хрупки, как сосульки. Дорожные рытвины полны льда и искристого снега, похрустывающего, поскрипывающего под ногами. Больше в моем сверкающем царстве не слышно ни звука.

Из золотого волоска я сделала амулет. Как – прочла в книгах матери. Связала им клок оленьей шкуры, полоску рыбьей кожи и воронье перо. Оленья шкура – затем, чтоб она всю жизнь чувствовала за собой погоню. Рыбья чешуя – чтоб всю жизнь плыла по течению, не властная над собственной судьбой. Перо – чтоб нигде не знала ни отдыха, ни покоя. Ржавым гвоздем прибиваю амулет к мертвому дереву у перекрестка дорог. Больше ей никогда не чувствовать себя живой.

Пусть теперь дочка лавочника смотрит на Петера, сколько угодно.

Возвращаясь домой, вижу у крыльца отцовские сани. Я и не ожидала, что он вернется так скоро. Распряженные собаки сбились в кучу, улеглись, вывалив наружу розовые языки. Мороз превращает их дыхание в облачка пара.

Отец сидит, покачивается в кресле матери. Увидев меня, останавливается. Хмурится. Все вокруг считают отца симпатичным, но его борода и волосы слишком длинны. Из-за худобы кажется, будто он нездоров.

– Так продолжаться больше не могло.

Оглядываюсь вокруг. Пол чисто выметен. От плиты вкусно пахнет кипящей в кастрюльке мясной похлебкой.

Матери нет.

Читаю вслух наставления из поваренной книги, а мать следует указаниям. Гляжу, как она помешивает на сковороде разогретый мед с патокой. Просеивает сквозь сито муку, сыплющуюся в миску, будто густой снегопад. Добавляет пряности. Имбирь. Корицу. Мускатный орех. Пахнет зимой и матерью. Хочется плакать.

– Как я родилась на свет?

Мать призадумывается.

– Что-то я запамятовала.

– Напомнить?

– О, да!

Мать радуется, будто я предлагаю ей лакомство. Ее кожа – цвета сухих листьев.

– Дело было так. Ты замесила тесто из муки, смолотой руками перворожденного, добавила слез перворожденного и пряностей. Еще добавила меду, и патоки, да пару щепоток соли, чтоб я не вышла слишком уж приторной. И зажгла во мне искорку жизни от пламени свечи.

Мать смотрит на собственные руки.

– И вот я, твоя дочь. Твоя Лебкухен.

Лебкухен. То есть, «хлеб жизни»…

Дверь отворяется. Снова отец. Вешает у порога шубу. Видя его, мать вскакивает. Она понимает, чего от нее ждут. А ведь он вовсе не всегда так стремился избавиться от нее. Я вспомнила об этом, едва он подхватил ее на руки и принялся целовать – в щеки, в губы. Но его внезапная радость оказалась недолговечной. Губы матери даже не шевельнулись в ответ. Лицо ее оставалось спокойным. Отец в замешательстве отстранился, плюнул на пол, точно раскусил что-то горькое, выругался и ущипнул меня за ухо, думая, что я это сделала нарочно, только затем, чтобы позлить его.

А я всего-то и сказала:

– Мама, тебе вовсе ни к чему уходить.

Отец покачал головой. Но я бросилась к матери и с плачем вцепилась в нее. Руки отца легли на плечи, оторвали от матери, подняли вверх. Я замерла в ожидании встряски.

Но вместо этого руки отца обнимают меня.