Максим Кабир - Скелеты

В ответ Таис выпустила облако дыма, которое заволокло звукорежиссера, заставило поморщиться. Терпение его было на пределе.

— Я часто на тебя смотрю, малыш, — сказала певица. Нотки в ее голосе совсем не понравились Хитрову. — Через это стекло, — она кивнула на окошко, отделяющее кабинет от студии. — Ты такой серьезный, невозмутимый. Такой сладкий мальчик, — она плотоядно ухмыльнулась и пихнула мужчину туфлей.

— Не знаю, что с вами, — твердо сказал Хитров, — но вы немедленно слезете со стола, потушите сигарету и уйдете.

— А иначе что?

— Я позову охрану.

— Чупакабру? Напугал меня, малыш.

Таис перегнулась через стол и воткнула окурок в горшок с кактусом.

— Видишь? Я исполнила часть твоих требований. Твоя очередь.

И на глазах потрясенного Хитрова она раздвинула бедра. Трусиков на ней не было. Под рыжим, как октябрьская листва, лобком зияла приоткрытая вагина, отороченная гребешками набрякшей плоти. Зев истекал остро пахнущими соками.

— Вылижи ее, — приказала Таис. — Засунь туда свой язык, малыш.

Хитров испытал не возбуждение, а отвращение. На периферии сознания возникла мысль: «Ее поведение как-то связанно с призраками-шевами. И самоубийство Федорина из той же оперы».

— Уходите!

Он решительно направился к дверям, повернул замок.

Таис развела ноги еще шире и мастурбировала.

— Не заставляй меня ждать, глупенький.

— Вон! — взревел Хитров. — Вон отсюда! Идите проспитесь!

Она убрала руку и сжала колени так, что бедра звонко шлепнулись друг о друга. Настроение эксцентричной певицы резко изменилось. От похоти не осталось следа. Она буравила обидчика преисполненным ярости взором. Щеки пылали под штукатуркой, и треугольные губы вздрагивали:

— Ты как со мной разговариваешь, сучонок? Ты знаешь, кто я такая?

— Выметайся, — бросил Хитров.

— Тебе хана, — прошипела Таис, — тебя уволят к чертям собачьим, молокосос! Я Тамаре позвоню… я…

— Звони, кому хочешь.

Таис спрыгнула со стола, схватила шубу. От злости ее лицо постарело лет на десять.

— В этом городе работы ты себе не найдешь! Даже посудомойкой! Ты не представляешь, кто за мной стоит! Он тебя раздавит! Как букашку! Как клопа! Он таких, как ты, ест на завтрак! Он поворачивает пятый ключ!

— Что? — прошептал Хитров. — Что вы сказали?

Таис вылетела из кабинета, зацепив его локтем.

Хитров подбежал к окну и смотрел, как певица ковыляет по слякоти, тыча брелоком в свой крикливо-розовый малолитражный «дэу».

В голове пульсировала мысль: «Ника была права. Это происходит не только с нами. И это становится сильнее».

Вдоль аллеи тянулся стихийный рынок. Торговцы расставили на парапетах свой нехитрый скарб: семечки, связки калины, головки чеснока, банки с соленьем, вареньем, медом. Продавались самовары, граммофонные пластинки, значки, фарфоровые статуэтки, гигантские плюшевые игрушки, боксерские перчатки. Бюст Сталина, бюст Достоевского. Румяная бабка пыталась всучить зазевавшимся пешеходам пирографический портрет Есенина и смехотворную репродукцию Да Винчи. У Моны Лизы на картине была грудь третьего размера. Испитой мужик медитировал над микрометром. Андрей прикинул, сколько лет понадобится целеустремленному герою, чтобы сбыть товар.

В конце аллеи пританцовывали на ветру букинисты. На покрывале лежал стандартный набор из Дюма, Агаты Кристи и перестроечной беллетристики. Чейз, Кунц, Шелдон. Позабавило наличие местной поэзии, книжечки Камертона «Тебе, природа, эти строки».

Андрей пересек рынок и оказался возле устрашающей монументальной постройки в шесть этажей. Здание рудоуправления, здесь же приютилась редакция Варшавцевского еженедельника. Широкий лестничный марш вел к двустворчатым дверям, над ними висел громадный барельеф. Шахтер, вонзающий в горную породу бур, и символ из таблицы Менделеева: «Fe», «Ферум».

Андрей взбежал по ступенькам.

— Вы к кому? — спросил охранник, караулящий за стеклом.

— К Яну Смурновскому, журналисту.

Охранник повозился с дисковым телефоном.

— Ян Михалыч, к вам визитер.

Андрей расписался в гостевом журнале. Потоптался, рассматривая стенды и фотографии ударников труда.

Отворилась, лязгнув, кабина лифта. Вышел бородатый брюнет лет тридцати пяти. Свитер под горло делал его похожим на геолога.

— Вы от Артура Олеговича?

— Да, я его ученик. Андрей.

Они обменялись рукопожатиями. Ладонь брюнета была липкой, он производил впечатление весьма нездорового человека. Испарина на лбу и крыльях носа, синяки под глазами, пересохшие губы. Немытые волосы осыпались хлопьями перхоти, в бороде застрял кусочек сыра. Смурновский запустил пятерню под ворот и громко почесался.

— С вами все нормально? — спросил охранник.

Видимо, обычно журналист приходил на работу более ухоженным.

— Естественно, — сказал Смурновский и двинулся к лифту. Озадаченный Андрей пошел за ним.

По пути на шестой этаж бородач непрерывно чесался и хмурил брови. Непоседливые руки копошились под свитером, скоблили шею. Остекленевшие глаза вперились в пол.

— У вас юбилей был недавно? — спросил Андрей, чтобы разрядить обстановку. Он имел в виду юбилей газеты, конечно, но Смурновский сказал о своем:

— Ага. Три года с этой дрянью живу.

«Бедолага», — посочувствовал Андрей.

Офис редакции пустовал. Зимнее солнце освещало устаревшие мониторы, кулер, копировальный аппарат. В солнечных лучах кружились пылинки. Мужчины прошли в глубь помещения, там, за стеклянными дверцами, была комната без окон. Стеллажи делили ее на секции, и в ней имелись компьютер и сканер.

— Здесь, — Смурновский указал на полки, — номера «Рудника» с шестьдесят шестого по восемьдесят шестой. Сзади вас архив до девяносто шестого, а дальше по нынешний год. На том стеллаже все выпуски детского приложения «Ру…» — Он скривился и лихорадочно зачесал живот, — «Рудничок».

— Я разберусь, — заверил Андрей, наблюдая за рукой Смурновского.

— Если что, я в офисе.

Чудаковатый журналист покинул помещение, и Андрей хмыкнул. Не спеша продефилировал вдоль стеллажей. Корешки папок помечали ярлыки, он снял ради интереса первую папку. Желтые страницы зашуршали под пальцами.

Варшавцево активно участвовало в международных событиях, критиковало НАТО и военный переворот в Нигерии, призывало наказать по всей строгости писателей Синявского и Даниэля, поругивало хиппи и восхваляло восемнадцатый съезд КПСС. В разделе «Поэзия» публиковались стихи модного Евтушенко, а номер спустя поэт от имени возмущенных шахтеров обвинялся в формализме и западопоклонничестве, и редакция приносила свои извинения оскорбленным читателям.

«Я так до ночи не управлюсь», — подумал Андрей, выныривая из шестьдесят шестого года.