Максим Кабир - Скелеты

Вертолет сбили из ДэШеКа. Лукоянов видел в иллюминатор ребристый ствол крупнокалиберного пулемета, вспышку, а потом машина ухнула вниз. Повезло, что чертов пилот был слишком близко не только к гнезду врага, но и к земле. Разведгруппа, кувыркаясь и матерясь, покатилась по песку. Ми-8 пропахал брюхом бархан. Беспомощно вращались лопасти, загребали раскаленный воздух. Пулемет повредил балку восьмерки, рулевые тяги и вал рулевого винта, но не поджег керосин в баках.

Вот тебе и противозенитный маневр, мля.

— Ты бы к нему в окно залетел! — орал на пилота дембель Гаршин.

Лукоянов пригнулся и наблюдал за второй вертушкой.

Вертолет полукругом облетал кишлак. Из-за брезентовой занавески в его хвосте проклюнулся кормовой пулемет. Плюнул короткой очередью. Пули изрешетили глинобитную стену хибары.

«Ду́хов» было как минимум двое. Один с «калашом», второй, пулеметчик, засел за дувалом.

«Сюда бы Ми-24, — подумал Лукоянов, — и накрыть пидорасов огнем из двух спаренных скорострельных пушек».

До кишлака было рукой подать. Лукоянов крался по гребню холма. Обувь вязла в песке. Кроссовки «Кимры» куда удобнее берцев, если Родина забросила тебя в жопу мира, в пустыню Дашти-Марго, где под каждым кустарником таятся шайтаны. Дефицитные лапти насилу выклянчил у военторга.

— А, сука! — процедил Гаршин.

«Дух» отвлекся от вертушки и дал очередь по барханам.

Свинец просвистел над головами четырех бойцов.

Лукоянов смахнул пот. Его батальон дислоцировался в Лашкаргахе, главном городе провинции Гильменд. Накануне большой операции по захвату укрепрайона Масса-калы штаб послал два вертолета разведать обстановку. Повторно прочистить аулы, которые, как докладывалось ранее, были брошены и безопасны. И вот получайте поврежденную «птичку» и двоих бородатых ублюдков с замечательным изобретением Дегтярева и Шпагина.

«Дух» лупил, засев за «фордовским» трактором. Восьмерка молотила винтами.

Завтра здесь пройдут победоносным маршем ихбародарон-е-шурави и братья-афганцы-сарбозы, вышибут повстанцев с водонакопительной плотины. Но будет ли жив он, Валька Лукоянов, призыв «весна-87»? Из родного Варшавцево, из степи, из-под мамкиной юбки, забрали, тепленького, три месяца муштровали в ашхабадской пехотной учебке и сразу турнули «за речку». Или ты герой, или труп с дырой.

— На-на! — Гаршин, двухметровый детина в трофейной камуфляжной куртке «мэйд ин ЮэСА» лупил по кишлаку из автомата. Пули дырявили трактор. Вздымался фонтанчиками песок.

Лукоянов стал отползать. Он заметил что-то вроде кратера у подножья холма и сейчас полз туда, царапая брюхо о камни. Ужасно хотелось курить. Бахнуть стакан кишмишевки. Или лучше спирта, тяжелый глоток, горячим кубом распирающий глотку по пути в желудок.

«Вернусь домой, буду месяц пить», — поклялся он себе.

И плюхнулся в кратер, как в холодную водицу затопленного Варшавцевского карьера нырнул.

Воронка с черной дырой на дне была частью подземных водооросительных коммуникаций. Колодцы-кяризы выкапывали рядком. Они соединялись штольней, связанной с горными массивами. Дожди и тающий весной снег образовывали грунтовые воды, которые стекали от подножий гор по трубам кяризов. Спасение для крестьян.

Лукоянов припал к краю выемки, закрепил на почве рифленый протектор «Кимры», вскинул «акаэшку».

Душман сгорбился за трактором, перезаряжался. Басовито гаркнул крупнокалиберный, но промазал. Взвыли турбины.

Восьмерка описала дугу, ее тень легла на потрескавшиеся крыши хибар. Вертолет накренился, штурман вывел ПКТ по кормовой турели до крайнего положения и надавил на гашетку.

Очередь снесла афганскому пулеметчику купол, укоротила по брови. Мозги и костяная каша шмякнулись на забор. Труп повалился, уволакивая с собой пулеметную треногу.

Одновременно Лукоянов нажал на спусковой крючок, и второй душман забился в агонии, прикрывая пальцами сочащийся бок.

— Получил, сука! — вопил Гаршин.

Радостно ухали вертолетные лопасти. Геликуптаре шурави выплясывал триумфальный танец. Штурман улюлюкал, перевесившись через турель.

«Загуляю, — подумал Лукоянов, сплевывая, — все варшавцевские девочки мои будут».

Он не слышал, как из черной дыры в горловине колодца поднимается сутулая фигура. Подземный житель, пустынный хищник.

«Лифчик» спецжилета, набитый рожками и ракетницами, сигнальные шашки на лямках, пыльная борода. И торчащее из кулака зазубренное лезвие.

Камушки посыпались в кяриз.

Лукоянов начал разворачиваться, и взгляд его встретился с безумным пылающим взглядом моджахеда. Враг замахнулся. Блеснул нож.

Валька Чупакабра проснулся в подсобке ДК. Он полулежал на спаренных облезлых креслах. Пол-литровая бутылка из-под «Бонаквы» выскользнула на пол, и по комнате разлился сивушный аромат.

Чупакабра встал, ворча. Нащупал пластик, смочил язык горькими каплями. Во рту и на душе было дерьмово. Сердце снова покалывало, ныл шрам под ключицей.

— Рота, подъем, — прошептал он. — Выходи строиться на физическую зарядку.

Ему исполнилось сорок восемь, но ощущал он себя на все триста. Одеревеневшая, проспиртованная плоть.

Его зарезали три десятилетия назад. Из кяриза извлекли мертвеца, потормошили, заштопали в Кандагарском госпитале. И пускай на родину он летел с живыми, в семьдесят шестом Иле, а не труповозкой ан-двадцать четыре, он был таким же жмуром, как Гаршин. Начинка цинковых консервных банок.

Не стало Лукоянова. Царствие небесное, аминь.

Чупакабра вышел, пошатываясь, в вестибюль. Второй этаж Дома культуры был пуст. Окна здесь отсутствовали, и он даже примерно не представлял, который час. День? Вечер?

Он запамятовал, за каким хреном послала его Сергеевна в подсобку. Но диспозиция там была отменная, грех не разговеться.

— Уволят к ебени матери, — пробормотал Чупакабра, прислушиваясь. В вестибюле царила тишина: ни жужжания электрогитар на чердаке, ни фонограммы и гомона из танцзала.

Значит, девочки разошлись по домам, пока он дрых, а роки-чпоки-группа звукореза Толи сегодня не репетирует.

В воздухе пахло подростковым потом и антиперспирантами. Девочки из танцевального ансамбля были милыми, обращались к нему «дядя Валя». Такие воспитанные, юные, миниатюрные, с круглыми белыми попками под юбчонками. Не грех передернуть.

Трахая самогонщицу Люську, он представлял их хрупкие неразвращенные тела. Еще одна причина держаться за эту работу, а не пускать все на ветер, как обычно.

В черепушке громыхали дальнобойные гаубицы. Хреначили разрозненным беглым огнем. Долбили по мозгам.

В нулевых он честно пробовал завязать. Обратился к старику-целителю, тот пошептал на ушко, помахал руками. Пить Чупакабра перестал. Почувствовал себя человеком, реанимированным Валькой Лукояновым. Гоголем ходил по Варшавцево. А через две недели первый раз ширнулся с Саней Ковачем. Почти присел на иглу. В Афгане он, бывало, курил гаш и заправлялся «беленькими» — таблетками седуксена, которые Гаршин называл почему-то «перпетуум кайф». Теперь попробовал «внутривенный черный». Водочка спасла. Водочка завсегда лучше.