Максим Кабир - Скелеты

Живописный летом лужок стал печальной свалкой. Цементные быки покрылись лишайником, вертикальные балки виадука пестрели автографами, нецензурными выражениями, экзистенциальными лозунгами.

Что она рассчитывала здесь найти?

Ответы на все вопросы, конечно.

Заунывный металлический визг заставил прирасти к земле. Ника уставилась на запертый вокзал. Нет, уже не запертый. Створки отворялись, скрежетали петли. Ворота находились в нише, отороченные колоннами, и Ника следила, не моргая, как ржавые листы размыкаются — сим-сим! — являя нутро красного дома.

«Ну же!» — Ника призывала сторожа не дразниться, немедленно выйти из цеха и прекратить ее пугать.

Но в воротах никого не было. Зал подсвечивали проникающие сквозь окошки лучи.

Она увидела внутренние колонны, тележку, гору поддонов под целлофановым саваном, стопки досок и пенопласта, токарный станок, висящий с потолочных сводов грузоподъемный крюк. «Газельку», замершую посреди цеха. А потом обзор заслонило нечто настолько дикое, что Ника лишилась дара речи.

Оно набухло в проходе, бесформенное, отвратительное. Вывалилось наружу, цепляя холкой воротный вершник. Огромное нечто выбиралось из вокзала. Длинное туловище, оно все тянулось и тянулось. Терлось брюхом о землю, вываливалось, как фарш из мясорубки. Оно было рыхлым и бугристым, нежно-розовым.

«Вот как выглядит моя шева», — пронеслось в голове Ники.

Гигантская гусеница толчками извлекала себя из здания. Текла плотным мясистым потоком в десяти метрах от девушки. Уже загородила собой пятиэтажки, а хвост все еще находился в цеху.

«Почему оно такое огромное?» — спросила себя Ника с обреченной отстраненностью.

«Потому что они становятся сильнее», — подсказала интуиция.

Гусеница обогнула поляну и застыла. Как палец великана, торчащий из ворот. На тупой покатой морде шевелились розовые жгутики. Круп усеяли выпуклости размером с футбольный мяч. Они пульсировали, кожица на них расщеплялась. Опухоли приоткрывались, будто сонные веки, и под ними были человеческие лица.

Мозг Ники будто поместили в морозильник. Извилины припорошил снег, сознание заиндевело. Так случалось, когда она баловала себя таблетками и водкой «Сантори». Она взирала на гусеницу, чье тело покрывали одинаковые лица азиатов. Черные раскосые глаза сияли, губы кривились, ноздри похотливо раздувались. Из ртов вылезали языки, облизывались, лакали воздух. Впаянные в гусеницу физиономии жаждали ее. Жаждали шоу. Они хотели нарушить главное правило: не прикасаться к танцовщицам.

Ника вскрикнула сипло.

Шева приближалась, с ее боков таращилась многоликая масса. В абсолютной тишине, лишь земля шуршала под тяжестью чудовища да, плюща носы, терлись о косяк лица. Хвост продолжал вытягиваться из ворот.

Ника справилась с паникой. Отодрала подошвы от почвы и побежала к мосту. Как спринтер, высоко подбрасывая колени. Среди бела дня по лугу ползла тошнотворная гидра. Толчками сокращала расстояние.

Девушка вылетела на мост.

Вспомнилась отчего-то колыбельная, которую бабушка часто пела, листая фотографии внука, пела и всегда плакала на последних строчках. Песенку эту буся, должно быть, напевала и у кроватки маленького Сашки:

— Баю, баю, баю, бай. Поскорее засыпай. В дом скребется Растрепай. Кричит: Сашеньку отдай. А мы Сашу не дадим. Саша нужен нам самим. Баю, баю, баю, бай. Из-под зыбки вылезай. Убирайся, Растрепай.

Теперь Ника знала, как выглядит бабушкин Растрепай. За спиной условная морда гусеницы всплывала в зимнее небо, шева вставала на дыбы. Живот ее был мешаниной лиц. Живые маски, насаженные друг на друга, коллаж из людей. Рты отплевывались, хватали воздух, карие глазки искали беглянку.

Звяк! — что-то отскочило от перил моста и стукнуло по ее предплечью. Упало к ногам, блеснув.

Замок. Ника подхватила его, и что-то в одночасье поменялось. Мгла развеялась. Разум прояснился. Железка в кулаке абсорбировала страх.

Ника точно знала: этот подвесной замочек в какой-то степени был Лилей.

Она повернулась, замахиваясь находкой, как солдат гранатой, но поляна была пуста. Пошатывались створки ворот. Шелестела трава.

Замок источал тепло.

Гусеница пропала. Как сгусток тумана, сдутый порывом ветра. Но не полностью. Что-то белело в трех метрах от виадука, пятнышко, лужица киселя. Ника приблизилась, щурясь.

На земле лежало лицо. Плоское, подтаявшее. Маска — Ника вспомнила фильм с Джимом Кэрри — из колышущегося студня. Она булькала, словно яичница на сковородке, пузыри появлялись то тут, то там, один пузырь возник прямо в глазнице и вытолкнул карий глаз. Зрачок потек на скулу. Края лица загнулись, будто бортики пирога.

Чавкнув, расклеились губы. Под ними не было ротовой полости — только земля и трава, но лицо заговорило:

— Маленькая сучка не помешает нам.

Белая кожа расползалась, тоньше пленки на молоке. Бортики заворачивались трубочками, лицо скукоживалось.

— Ты покажешь нам свою киску, тварь, а потом отправишься в ад к братцу.

— Хрен тебе, — прошептала Ника. И топнула ногой в центр лица. Эффект был тот же, как если бы она растоптала омлет. Растерла его подошвами по лугу.

Поступок доставил немалое удовольствие.

Ника зашагала к фабрике. Когда вокзал остался позади, разжала пальцы. Контуры замка отпечатались на ладони. Девушка коснулась пальцами отстегнутой дужки. И двух буковок, выведенных красным лаком на латуни.

«Л С».

Личное сообщение.

Лиля. Саша.

— Спасибо, — произнесла Ника, — спасибо вам обоим.

И только после позволила себе расплакаться.

На сцене Хитров привинчивал тарелки к стойкам. Публика постепенно заполняла зал. Чопорные дамы бальзаковского возраста и нарумяненные пенсионерки. Рафинированная старушка перебирала рукописные стопки. Бумаги было так много, словно она рассчитывала на собственный творческий вечер.

Прошла, помахав, мама Андрея, заняла место рядом с Алпеталиной.

Андрей все вертел головой, отвлекаясь, выискивал Нику.

«Черт бы меня побрал! — злился он, слушая оператора, бубнящего про недоступность абонента. — Надо было рассказать ей, обезопасить».

— И последний вопрос, Андрей Вадимович…

Журналистка, пышнотелая женщина в очках с роговой оправой, прицелилась диктофоном.

— Чего вы ждете от мероприятия?

— Хороших стихов, ни больше ни меньше.

— Спасибо за интервью.

Журналистка собиралась отчалить, но он задержал ее:

— А как поживает Ян Смурновский? Мы общались недавно.

— Он… — женщина заколебалась, — приболел.

«Рецидив», — подумал Андрей. Пациенты излечиваются, чтобы потом болезни обрушились на них беспощадными монстрами.

Он побрел на сцену. Хитров уже спустился в зал к пульту. Задний ряд был «молодежным»: Лариса, музыканты и их друзья. Зрители прибавлялись, шуршали программками, распечатками, черновиками. Впорхнули шумной стайкой старшеклассницы. Сутулые лохматые подростки, стесняясь, поглядывали на них. Дядька в бандане настраивал акустическую гитару.