Максим Кабир - Скелеты

— У меня разовьется аллергия на рифмы, — сказал Хитров, — ну а как тебе наш гиг?

— Опопсели.

— Да не слушай его, — встряла Ника, — он в щенячьем восторге.

— Где твои ребята? — повертел головой Ермаков. — Где виновник торжества?

— Ушли праздновать в своем кругу.

— Правильно. Не со старыми же им пердунами тусоваться.

К троице подкатила директриса.

— Было приятно познакомиться, Андрей.

— И мне. Счастлив, что пригласили.

— И ты молодец, Толя. И вокалист твой — талантище.

— Спасибо, Тамара Георгиевна.

— Толь, я вас покину, ты за главного. Запри тут все. Что-то я сторожа найти не могу. Боюсь, нажрался он и дрыхнет где-то в подсобке.

— Не волнуйтесь, прослежу.

С директрисой удалилась, пожелав Ермакову удачи, Сова и еще несколько женщин. Творцы разбились на группки. Бард перебирал струны, исполнял балладу. Коппер откупоривал очередную бутылку.

— За что пьем, Толь? — спросил Ермаков.

— За неслучайность. За силы, которые вас доставили сюда.

Ермаков стиснул руку Ковач.

— И, как у вас, японцев, говорится? Чин-чин!

— Чин-чин — это «пенис» по-японски, — сказала Ника.

Друзья рассмеялись.

— А как по-японски «дурак»? — поинтересовался Ермаков.

— Бака.

— Ну, ты понял, Анатолий-сан.

— А кстати, — сказала Ника, отпивая вино, — мы какой-то Новый год вместе отмечали.

— Две тысячи второй, — подсчитал Ермаков.

Хитров вспомнил ту вечеринку. Им с Ермаковым по шестнадцать, Нике четырнадцать лет. Родители уехали на ночь, предоставили квартиру. Танцы до рассвета под «Нирвану», разъяренная тетя Женя звонит жаловаться папе. Первое похмелье, и такая густая любовь в венах: к Ермаку, к Ковач.

После вечеринки пути парней и Ники разошлись. Расклеилось трио. Без ссор, без причин, само по себе. Они виделись, конечно, Ника заходила на репетиции, но все реже. У «Церемонии» появились свои подружки, у нее — своя компания.

Нужно было сделать пятнадцатилетний перерыв. Соскучиться.

«Любопытно, — подумал Хитров, — теперь они тоже расстанутся по завершении отпуска?»

Алкоголь подпитывал ностальгию.

Они перемещались из две тысячи второго в две тысячи пятый, зависали в миллениуме, выныривали покурить в девяностые.

Коппер увел под руку журналистку, напоследок подмигнув Ермакову. Бутерброды были доедены, публика постепенно рассасывалась. Меньше народа в зале — меньше народа в зеркалах.

— Я весь день высматривала нашу библиотекаршу, — сказала Ника. — Она же писала стихи.

— Я встретил ее на днях, — произнес Ермаков. — Она лишилась зрения.

Хитров изредка сталкивался на улице с грузной, прущей напролом Умбетовой. Палочка слепой сердито цокала по асфальту.

«Книгу, школьник, уважай и в обложку наряжай».

— Ее могли бы сопроводить.

— Мы перекинулись парой слов, и она четко выразила свое мнение по поводу фестиваля. Оно было, мягко говоря, негативным. Она заявила, что не выступит перед теми, кому желает смерти.

— Прямолинейно, — пробормотала Ника.

— А что ты хочешь. Сын-убийца — клеймо на всю жизнь, особенно в таком крошечном городке.

— Вы про Мадину Тимуровну?

Приятели повернулись к Мельченко.

— Вы же с ней дружили, Артур Олегович.

— Дружил… — учитель вздохнул. — Она меня видеть больше не хочет. Да и не может уже. Считает, я ее не поддержал, когда педагогический коллектив из школы ее выживал. Она женщина своеобразная, жесткая. Железный норов. Коли вбила что-то в голову… Да и я не совсем корректно вел себя тогда.

— А Женис сидит до сих пор?

— Сидит, если не умер на зоне.

— Давайте к ней зайдем тридцать первого? — вдруг предложила Ника. — Продукты отнесем.

— Выставит за порог, — отмахнулся Мельченко. — Как Друнина писала: «Я не привыкла, чтоб меня жалели». Спесивая Мадина. Эх.

— Эта выставит, — согласился Хитров, вспоминая, как взбучила его Умбетова за согнутую страницу учебника.

Недавно они выяснили, что каждый четвертый Новый год в их городе окроплен кровью женщин, и полоумный сынок библиотекарши сыграл свою неясную пока роль в этой череде убийств. Что-то подсказывало: чем глубже они станут копать, тем больше костей и черепов будут обнаруживать.

Мельченко благодарил Ермака:

— Я не сомневался, что вы обязательный человек. Но ваша либеральность в оценке наших поэтов… Мой юный друг, вы растрогали старика.

— Никакой вы не старик, Артур Олегович. Не прибедняйтесь.

— А знаете, чем я займусь, придя домой? Напишу стихи. И вы напишите, Андрюша. Для Вероники, например.

— Мне никто еще стихи не посвящал, — надула губки Ника.

— Исправьте, — напутствовал учитель.

Хитров посмотрел на часы.

«Девять почти. Матерь божья, посидел часок!»

Спускаясь по ступенькам, Ермаков напевал песни «Церемонии» и бренчал на гитаре-невидимке. Но прощаясь с Хитровым, он стал серьезным:

— Держи куколку под рукой. Мало ли.

Хитров уверил его, что он — сама осторожность. Поцеловал Ковач в щеку.

Он был убежден, что этим вечером не случится ничего плохого.

Чупакабра по-прежнему отсутствовал. В женском туалете тикало, будто ногтем долбили по фаянсу. Эхо сопровождало Хитрова, пока он запирал танцевальный зал, поднимался по лестнице к гипсовым бюстам.

Репетиционная база встретила вонью. Запах скипидара заставил скривиться.

«Что-то пролилось?»

Хитров хлопнул по выключателю, но лампы не зажглись. Он сощурился, взгляд вычленял из полутьмы предметы. Барабаны и основная часть оборудования остались на сцене, падающий снаружи свет озарял стулья, сломанный советский усилитель «Амфитон», примочки и микрофоны.

Стены были оббиты пенопластом и сверху завешаны красной тканью, плакатами и вымпелами. Тени ползли по складкам занавеса.

Хитров сделал шаг, запах скипидара сгустился. Под ногами зашелестело, показалось, что он вступил в месиво чего-то длинного и лоснящегося.

«Змеи! — содрогнулся он. — Клубок змей!»

Рука метнулась в карман, нащупала Кокэси.

Он таращился в пол. Черное, сваленное горкой, не было одушевлено. Невесть откуда взявшаяся кинопленка. В подсобках ДК пылились коробки со старыми бобинами. Зачем ее высыпали здесь?

«Беги!» — шепнул внутренний голос.

Занавес в углу вздулся и разверзся, являя притаившегося там человека.

И снова Хитров испытал облегчение.

— Дядь Валик? — произнес он и подумал: совсем осоловел Чупакабра.

Кулак вонзился ему в живот, вышиб воздух. Хитров рухнул на четыре точки, кряхтя. Сторож деловито подхватил усилитель, взвесил его и поднял над головой.

— Пятый ключ поворачивается, — сказал Чупакабра.

И усилитель обрушился на темечко Хитрова.

Ника предложила ночевать у нее.

— Сашины шевы смылись, а твоя торчит в спальне безвылазно.