Наталья Аристова - Искусство проклинать [СИ]

— Каждой? А почему сапожки? Не пальто, не платье, а именно сапожки?

— Не знаю. Пунктик такой. Как увижу на женских ногах потрёпанную обувь — весь белый свет ненавижу. За что?

Зойка задумчиво смотрит мне в лицо, а я начинаю с опозданием ругать себя за дурь и сантименты вслух. Она смущается, снова ставит чайник на плитку в углу.

— Ты бы тогда не была миллионером, Тина. Ты бы разорилась на сапожках… Ой, здесь ещё кофе, пиво… Тина, зачем?

— Кофе Доку будешь заваривать — это его любимый. Варить здесь некогда, да и неудобно, а заваривать — это самый подходящий сорт. Пиво тоже ему. Может, ты захочешь…

— Не захочу! Добра-то.

Это правда, и Док подтвердил: спиртного Зойка не любит. При такой профессии, да ещё при матери-алкоголичке, она терпеть не может горячительных напитков, и всегда страдала с похмелья, когда приходилось «по долгу службы» пить, а то и перепивать.

— Нет — так нет, Доку больше останется. Зато шоколад тебе, и фрукты тоже. Ешь, поправляйся. А то ты выглядишь ещё хуже, чем я, задёрганная вся.

— Ещё бы не хуже. Мне до тебя, как до Китая… ползком.

— Ага, какие-нибудь лет пять — десять… Нашла образец. Правда, что Китай…

— Тина, ты не спорь! Ты не понимаешь… Если бы ты себя видела там! Я за всю свою жизнь никого красивее не видела. Не успеваю за машиной, бегу, бегу. Думаю: вдруг там такое же сидит… А там ты… аж глаза слепит, вся белая, волосы растрепались, глаза такие… и лицо… и светишься вся! Прямо — смотреть больно. Как звезда!

— Да, звезда… Афина Воительница… Болтаешь ты много, Зойка, вот что. Глупости городишь. Не люблю я этого.

— А что ты вообще любишь, самодержица? Командуй у себя в Изумруде на здоровье, а мне нечего тут кадры распугивать! Девчонка к ней со всем восхищением…

Док пытался шутить, но его голос выдавал такую усталость, что «рухнуть» захотелось мне.

— Выглядишь ты совсем паршивенько, Айболит. Глаза красные, голос как наждачкой пошкурили. Что, так тяжко? Устал?

— Как папа Карло… Этот город сбесился! Все бьются, режутся, колются и стреляются. Я уже сто лет не видел простого фурункула на заднице или какого-нибудь вульгарного перелома пальцев после соседской драчки. Сплошные раны — резаные, рваные, рвано-разможженые, вырванные.

— Брось всё, и отоспись. Найди себе подмену.

— А левых куда? Митрофану?

При этом имени, ежедневно лелеемом моей ненавистью, я незаметно, как мне кажется, передёргиваюсь.

— А у тебя как дела, Тинатин? На вид ты чуть получше.

— Получше, получше, и не «чуть»! Ничего не болит, сплю нормально, ем регулярно. Пульс дать послушать?

— А нервы как? Дёргаешься чего?

— Это не нервы. Это Митрофан. — Врать не имеет смысла, тем более, Доку.

— Не любишь Митрофана?

— Слабо сказано… Гемоглобин, кстати, почти девяносто. Это хорошо? — отвлекаю я Дока от опасной темы.

— Для тебя — ничего. Но можно больше… Ну, ладно, иди пока к сестре, на массаж, а я скоро освобожусь. У меня там коммерсант один, от наркоза отходит. Заштопал, собрал — теперь забирать будут.

Коммерсант мне не понравился, а Алексо потеплел, когда я столкнулась с тележкой возле процедурной. Здоровые, красномордые верзилы, осуществляющие вывоз тела, были свои, зареченские. Больной хозяин — незнакомый, с жирным подбородком и рыбьими глазами, посмотрел на меня, и собрался падать в обморок.

Залётный чужак. Новообращённый, но пока не подложный. Это впереди. Где же их так обрабатывают? Ой, как нам не нравится, как нам плохо…

Шестёрки засуетились, Док поднёс к носу больного нашатырь, но я остановила его жестом: Ему станет лучше на свежем воздухе. Пошли, Док, я спешу.

Верзилы наградили меня взглядами без проблеска симпатии, но промолчали. Док засмеялся, и склонился в картинном поклоне: Царица — что я говорил! Только слушать дуракам некогда. Прошу вас, ваше величество! — и распахнул дверь процедурки, оставив троицу выбираться на воздух.

За закрытой дверью я всё-таки не удержалась: Не бери его больше, Док! Пусть везут к Митрофану.

— Что, этот тоже не нравится? Интересно, чем?

— Не нравится, да и всё. И не спрашивай. Раз сказала, не бери, значит, не бери. Понятно?

— Понятно. Ох, Тинатин, суровая же ты, матушка! Интересно, кем ты была в предыдущем рождении? Екатериной II или Елизаветой Английской?

— Никем. Я православная. И ты, Док, тоже не индуист. Или перековаться решил?

— Нет, тоже православный, сама знаешь. Чего спрашиваешь?

— Крестик носишь?

— Раньше носил, ты же видела. Теперь, бывает, забываю надевать.

— Носи всегда. Я тебе свой подарю, коллекционный. Помнишь, серебряный, новгородский.

— Помню. А что ты всё время командуешь, Тинатин? Если бы я раскомандовался, куда бы ты меня, интересно, послала?

— Никуда бы я тебя не послала, Док, если бы это на пользу шло.

— А, на пользу?

— Да, пригодится. Делай, как прошу, Док, пожалуйста.

— Вот только не проси, Тинатин! Тебе это не идёт! Лучше — командуй. Это я так, пококетничал, что недоволен. Командуй, государыня. А теперь не изволите ли Вы обрушить свою милость на эту кушетку, матушка государыня? Будем ваши жизненные ресурсы обогащать…

Док тоже изменился. Вернее, очень заметно изменил своей «политике невмешательства во внутренние дела». Он стал бояться за меня после похорон, стараться уберечь. Это плохо. На сердце теплее, конечно, слов нет, но расслабляет. Мне нельзя расслабляться.

— Как наш пациент с хвостом? Не кусается? — поинтересовался он, взбалтывая бутылочку с приготовленным физраствором.

— Оживает. Двигается ещё плохо, но стал съедать всё, что даём. «На двор» с трудом, но сам ковыляет. Мы зовём его Рексом.

— Гладить себя даёт? Так… Лежи спокойно. Включаю. Не щиплет?

— Нет, нормально… Когда как. Сегодня погладила, когда ел. Ничего, вышло… Сначала вздрогнул, а потом успокоился. Любит, когда я ему лапы поглаживаю. Наверно, чешется. Если во сне поглаживаю, аж вытягивается весь.

— Совсем как я… Я тоже люблю, когда ты мне лапы поглаживаешь. Надо ещё во сне попробовать. Не напрягайся, это не больно. Пошло тепло?

— Размечтался — ворчливо заявляю я ему в ответ: Надо ещё тебя спать уложить, для начала. По-человечески, а не три раза в день по полчаса…

Мы распрощались до завтра, и я уехала. А ночью Док явился сам, уже под утро. Мы лежали в постели, и я успела подремать часа три. Мне снились непролазные сугробы вдоль дороги. Я продиралась по ним, окоченевшая до самых костей, и всё время думала, как хорошо, наверное, идти по дороге — ровно и гладко. Но на дорогу нельзя, там Дану будет опасно. Лучше помёрзну я, — не барыня…

А он стоял рядом, живой, но очень грустный, с непролитыми слезами в глазах, и шептал голосом Бабы Сани: Тина, Тиночка, проснись! Стучат. И Рекс лает. Мне открыть?