Роберт Чамберс - Пенумбра. Шесть готических рассказов.

— Этот человек мёртв, — заключил врач, отойдя от кровати, где лежала жуткая, гротескная фигура мертвеца.

«Мёртв!» — подумал я, едва решаясь взглянуть ещё раз на потрясающее в своей отвратительности тело. Просто умер! Даже не совершив покаяния, даже не исповедавшись; умер, так и не дождавшись обязательно процедуры, которая должна была состояться; разве ему есть теперь, на что надеяться? Белые зрачки, сардоническая улыбка, деформированная от опухоли голова — и этот жуткий, едва уловимый взгляд, похожий на то, как бы хороший художник изобразил истинное в своей постоянности отчаяние, свойственное душе, стоящей на пороге Ада. Таков был мой вердикт. Убитая горем жена сидела подле него, и слёзы капали из её глаз, а сердце её было разбито. Маленькие дети обступили кровать, разглядывая мертвеца, и с явным любопытством взирали на невиданную ими ранее форму, которую приняла смерть. Когда первая волна скорбных чувств сошла на нет, и все хоть немного успокоились, пользуясь моментом тишины и относительного порядка, я пожелал, чтобы скорбящие родственники покойного присоединились ко мне во время молитвы; и все преклонили колено, в то время как я торжественно и страстно читал некоторые из тех молитв, которые были наиболее уместны в данной ситуации. Я вёл себя таким образом в надежде, что мои речи не были бесполезны для живых. Они внимательно слушали меня в течении десяти минут, и выполнив свою задачу, я был первым кто встал. Я окинул взглядом несчастных, заплаканных, беспомощный созданий, которые, как смиренные овцы стояли на коленях вокруг меня, и моё сердце обливалось кровью, когда я видел их такими. Повернувшись в пол оборота, я перевёл свой взор на кровать, где лежало тело; и, о Боже милосердный! Что за жуткая и омерзительная картина предстала перед моими глазами, поскольку сердце моё наполнил ужас, когда я увидел труп, сидящий на своём смертном одре, повернувшись лицом ко мне. Белые повязки, обмотанные вокруг его головы, теперь частично отпали и обвисли, словно чудная поросль омелы, свисая с лица и плеч, в то время как воспалённые глаза таращились на нас из-за них.

«Зрелище, которое возможно вообразить, но невозможно описать».

Мои ноги словно вросли в пол, и я был не в силах пошевелиться. Фигура качнула головой и подняла руку, как мне почудилось, в угрожающем жесте. Тысячи спутанных и ужасных мыслей пронеслись в моей голове в мгновение ока. Я как-то читал в книгах о том, что тела самонадеянных грешников, которые добровольно отдали свои бессмертные души Нечистому, духом попадали в ад, в то время как их тело становилось сосудом для новой демонической сущности — иначе говоря, становилось одержимым.

Из оцепенения, в котором я прибывал некоторое количество времени, меня вывел истошный крик матери, которая теперь тоже заметила разительные перемены, произошедшие с почившим. Она бросилась к его кровати, но, так же как и я, оцепенев от ужаса и явного перевозбуждения, упала бесчувственной на пол, прежде чем в достаточной степени близко подойти к нему. Я почти уверен, что если бы я не утратил на некоторое время контроль над своим телом, поддавшись приступу страха, я бы тоже имел глупость сразу подойти к нему ближе, чтобы хотя бы из любопытства посмотреть что с ним стало, и тогда бы точно на полу сейчас лежало бы два тела. Однако, иллюзия всё же была рассеяна, и разум возобладал над предрассудком: человек, которого все считали мёртвым, был всё ещё жив. Доктор Д., который стоял к его кровати ближе всех, быстро и бегло осмотрел его, и обнаружил, что из раны, оставленной скальпелем, внезапно потекла густая, почти чёрная кровь; и я решил, что это, несомненно, было прямым свидетельством его сверхъестественного возвращения в мир живых из мест, откуда, по всеобщему убеждению, возвращения нет. Он был всё ещё нем, но, кажется, уже вполне понимал всё, что говорил ему врач, который тут же запретил ему делать бесполезные попытки заговорить, и он послушался его. Доктор поставил своему пациентов пиявок на виски, что теперь слабо кровоточили, и вызвали у него явный приступ сонливости, который обычно предшествует апоплексическому удару. Доктор Д. объяснил мне, что он никогда прежде за все годы своей богатой практики не встречал такого странного, не однозначного состояния, симптомами напоминая многого чего, тем не менее, ничем из них при этом не являясь. Это был точно не апоплексический удар, не каталепсия и не белая горячка — это было сразу всё это одновременно и по чуть-чуть. Это было чрезвычайно странно, но не более тех событий, что случились многим после.

В течение нескольких дней Доктор Д. не позволял своему пациенту произносить ни слова, поскольку ему это давалось с большим трудом и требовало от него траты большого количества энергии. Он просил его, чтобы, если тот и хочет что-то сказать, использовать короткие фразы, а ещё лучше — простые слова, который бы ёмко выражали его непосредственные желания; и только на чётвёртый день после моего преждевременного к нему визита, доктор счёл целесообразным разрешить мне посетить его, но я не встретился с ним тогда лишь потому, что доктор ещё колебался, и велел ещё немного обождать, поскольку если бы тогда наша встреча всё же состоялась, то он, несомненно, восстанавливался бы гораздо больше должного, и короткий разговор явно того не стоил. Думаю, мой друг питал некие надежды на то, что исповедь может облегчить тяжкий груз, довлеющий над душой его пациента, и вывести оттуда некий яд, своеобразную скверну что имела место быть, и сейчас мучила его; и без неё он стал бы восстанавливаться гораздо быстрее, чем сейчас.

Человек лежал в своей постели, и казался слабым и нервным. Едва завидев, как я вхожу в его комнату, он поднялся с кровати и неразборчиво пробормотал несколько раз:

— Слава Богу! Слава Богу!

Я попросил членов его семьи оставить нас наедине — в комнате всё ещё было несколько человек; и когда они ушли, я взял стул, поставил рядом с кроватью и сел. Едва мы остались одни, человек взбодрился и сказал:

«О, прошу, не надо рассказывать мне сейчас о том, что я грешен и всё такое прочее — я знаю и понимаю даже получше вашего. Я знаю, точно знаю, до чего может довести человека грех. Я видел всё своими глазами, так же ясно, как вас сейчас, святой отец». Он покрутился в постели, как будто стремясь спрятать лицо под одеялом; а затем резко вскочил и воскликнул с поразительной для его состояния горячностью:

«Смотрите же, господин священник! Нет в вашем ремесле сейчас никакого смысла! Я уже отмечен адским клеймом! Я был в аду… и знаю что это такое. Что вы скажите мне на это теперь, а? Там, в бездне… Я потерялся в её лабиринтах навсегда, и у меня теперь нет больше шансов. Я уже проклят… проклят… ПРОКЛЯТ!»