Кристиан Бэд - Путями истины. Сборник мистических рассказов и повестей

Войско кочевников, точно одурманенное, неровно качнулось вперёд, видно, кони понесли, не выдержав напряжения.

— К бою! — взревел Старейшина. — Все видели, что Восемь — на нашей стороне!

Забухали тяжёлые военные барабаны — Гражин отдал приказ латникам выступать. Расстояние было ещё велико, ветер сбивал прицел и относил стрелы… Но вот взвизгнула первая раненая дротиком лошадь и всё смешалось.

Кровавое безумство гуляло по полю. Латники сшибались тяжело, до самых костей земли отдавались удары железа, останавливаемые плотью и доспехом.

Дмиор лишь слышал битву, но не видел её — кто-то силой впихнул его под телегу, где он прикрыл собою двух женщин.

Однако вскоре Первосвященник пообтерпелся, взял малую власть над размякшим от страха телом, высунулся и с удивлением отметил, что рыбаки не были смяты кочевниками. Они держались вместе, брезговали правилами боя, бросали в ноги лошадям плащи с завязанными по краям камнями, а всадникам швыряли в глаза песок, но всё это не в пылу битвы, а расчётливо.

Дмиор понимал, что рыбаки используют телегу, как ориентир, по сути — защищают её. Барабанщики Гражина, намеренные гнать рыбаков впереди, давно уже сломали строй. И в водовороте сражения образовался маленький остров, обозначенный повозкой, груженной копьями и мечами. Мало разгорячённые битвой, словно стоящие у длинного разделочного стола, рыбаки не бились. Они выполняли тяжёлый кровавый труд.

Одно было плохо — не хватало звуковых сигналов, которые стянули бы силы рыбаков ещё плотнее — сражающиеся уже начали распадаться на отдельные группы.

И Дмиор вылез из-под телеги. Ноги сразу стали у него ватными, и он начал снова сползать под своё ненадёжное укрытие. Но тут Старейшина закричал, созывая своих, и Дмиор пересилил себя.

Втянув голову в плечи, он полез на телегу, оскальзываясь на мечах и копьях, содрал кожу, но добыл-таки круглый щит конного лучника и небольшую секиру, комлем которой сподручно было бить, словно колотушкой. Теперь оставалось выбрать ритм, чтобы его поняли. И Дмиор не раздумывая начал лупить по щиту, выкрикивая для верности те пять-шесть строк, что врезались ему в память вчерашним вечером.

Дмиор кричал ещё какие-то слова. Похоже, он сам сбивал их в строки по ходу ритма, что было для него чудным и странным. Но завораживающим. До самой глубины естества.

Рыбаки, благодаря неистовым воплям впавшего в транс Дмиора, всё теснее сжимали кольцо вокруг телеги.

Поток кочевников иссяк.

Привычные к тактике наскока и быстрого боя, они накатились волной, а теперь отступали малыми ручейками, обтекая ощетинившийся копьями «островок» рыбаков.

Конечно, многие широкогрудые русоголовые рыбаки лежали уже в руках матери земли, и раны их не кровоточили. Но многие и уцелели. И это было чудом.

Вот несколько рук ухватили осипшего первосвященника и стянули его с телеги. Кочевники отступили. Латники Гражина собирались в десятки и сдваивали ряды — похоже, решено было гнать кочевников в надежде, что они бросят обозы. Но рыбаков больше не интересовала битва. Они собирали убитых и раненых. Ополченцы Гражина обходили их стороной, посчитав видно, что всадники — это рыбачьи боги.

Дмиор шёл за маленьким обозом и думал. Думал о Чистом. И о том чудном ритме, который изменил его сердце.

Вот и всё, братишка. Сказка как всегда закончилась хорошо. Пусть и твой путь будет достойным тебя. Ведь что такое, в сущности, жизнь? Просто маленькая попытка заглянуть в зеркало собственной души.

Ты знаешь, моя душа трепещет. Наверное, когда кто-то уходит, всегда тянет пойти следом. И оставаться так же тяжело, как и уходить. И мне мучительно больно порой чувствовать, что вот это моё чудное тело умрёт, разрушится, и только крошечная божественная искра, может быть, пройдя земным путём, возродится, наконец, для понимания.

Потому что… Может быть, ты вспомнил сейчас, зачем мы сюда приходим? Все вспоминают потом. И только я наказан помнить об этом здесь.

Ткань мироздания трещит по швам, и моей тонкой шкуры вряд ли хватит, чтобы затянуть все разрастающиеся дыры. Но ведь насколько-то хватит, правда? И я не отступлю, потому что вера и изначальный свет питают меня.

Правда, иногда вдруг подступает тоска, и я начинаю вглядываться в мутные глаза прохожих в надежде уловить хотя бы ещё один ищущий взгляд. Но это минутная слабость. И я всё равно верю, что мы были правы. И вера эта умрёт вместе со мной, но не с телом моим.

Ну, да ты понял теперь, что есть для нас вера. И страх для тебя позади уже. Значит, я сделал всё, что мог. Счастливого пути тебе, брат!

Хорс доскакал уже до границы неба. Сейчас он спешится, и от его огненного доспеха займется пожар на самом краю бора. Но хорсов пожар человеку не страшен. Страшнее — отравленная стрела из-за кустов.

Но не на кусты смотрел Темелкен. Он слишком верил в непотревоженных птиц да чутье коня. Густой волчий бор грозно темнел перед воем, кровью напитывались безвинные облака и стучалась в душу сумеречная закатная тревога… Но бестелесное беспокойство человека заглушает даже слабый стук его собственного сердца.

Темелкен ждал, давая очувствоваться коню.

Он думал о богах.

О том, что полечи называют лик Хорса иначе — то ли коло, то ли хоро. Но больше, чем Хорсу, поклоняются они Матери-земле, да звериному богу Волосу, который один теперь олицетворяет для них весь дикий бор. Бор, поросший соснами, словно грубыми волосами, бор, который жгут они огнем, чтобы дал место полям да новым богам. Но когда еще придут новые боги? Волки же, по старинке, чтят Небо, воду с него сошедшую, да росалок — берегинь росовых — Мать и Дочь. (Каждая свой берег хранит: высокий — мать, низкий — дочь). Только эти боги — уже как суеверие. А сильных богов и у них нет, и полнится здешний бор нечистью.