Луиза Морган - Ведьмы. Запретная магия [litres]

А в сознании у нее звучали слова, словно рожденные на грациозной волне музыки:

«Это он, Урсула. Он подарит тебе ребенка».

Урсула понимала, что это не то, чего хотела Нанетт. Ее мать рассчитывала, что Моркам станет отцом ребенка, как полагается, и они оба будут любить малыша, который позаботится о них в старости.

Но Нанетт также говорила, что Богиня поступает по-своему. День еще не успел подойти к концу, как Урсула поняла, что это правда.

Себастьен пригласил ее в свою комнату в трактире, но Урсула отрицательно покачала головой. Ее знали в деревне, и, если бы увидели, слух о ее проступке, бесспорно, дошел бы до ушей Моркама прежде, чем она вернулась бы домой.

Себастьен хмыкнул, заворачивая арфу.

– По крайней мере позвольте прокатиться с вами по утесу. Хочу поглядеть, как вы с развевающимися кудрями и горящими глазами скачете на своем огромном сером жеребце.

Урсула заглянула в его серебристые глаза и вспомнила слова, что недавно пронеслись в ее голове. Кожа начала покалывать от желания – нет, скорее потребности! – прикоснуться к Себастьену, а живот заныл от жажды прижаться к нему.

Она понимала, о чем он просит, знала, что делает, когда запрягла Арамиса, забралась на сиденье и кивнула Себастьену, чтобы садился сзади. Она чувствовала на себе людские взгляды, но надеялась, что они сочтут, будто она решила подвезти путника, – что-то, что она смогла бы объяснить Моркаму. Себастьен сидел позади, умостившись между пустых корзин, пока они не выехали далеко за пределы деревни.

Солнце садилось за их спинами, Арамис тащил повозку по дороге. За утесом справа от них поверхность воды стала зеркальной, ровной и в гаснущем свете приобрела удивительный оттенок глаз Себастьена. К тому времени, как они остановились, ветер стал резче. Он обдувал холку и круп Арамиса, который стоял, помахивая хвостом, а Урсула и Себастьен спускались к знакомому Урсуле подножию утеса.

В этом месте камни выходили на поверхность, что давало защиту от ветра, а мелкий песчаный покров местами был усеян скоплениями морской травы. Там и укрылись Урсула с Себастьеном.

Она вернется поздно… Нанетт и Моркам будут высматривать ее из кухонных окон или садовых ворот…

Но когда Себастьен расчистил место, где она сначала села, а затем прилегла, когда он провел по ее щекам своими тонкими пальцами, а затем коснулся груди сквозь домотканое платье, Урсула отогнала все мысли о муже, матери и ожидающих ее домашних заботах.

Себастьен не торопился. Он поцеловал ее в губы, потом в глаза и шею. Он был нежен и терпелив, не поднимая ее юбки, пока она не начала извиваться под ним, а ее вожделение не возобладало над робостью. Когда он вошел в нее, она удивленно охнула, словно была девственницей. Ее тело таяло под ним, открывалось, принимая его, приветствуя каждое движение и ощущение.

С Моркамом все было по-другому: рутинное чувство выполнения задачи, которая должна быть завершена и забыта так быстро, как только возможно. Себастьен никуда не спешил. Он наслаждался, сжимая руками ее бедра, осыпая поцелуями грудь, побуждая ее к насыщению, которого она никогда не испытывала и даже не подозревала о его существовании.

Неподалеку море пело свою песню. Ветер обвевал их, дуя по-корнуолльски – во всех направлениях. Песок на их ложе был мягким и податливым. Урсула вскрикнула – это был долгий, полный восторга вопль, заставивший Арамиса, который ждал их наверху, заржать. Себастьен также испустил глубокий гортанный крик, и все закончилось.

Но Себастьен был не таким, как Моркам. Он не был козлом, который после совокупления с козой поворачивается щипать траву, как будто не произошло ничего важного. Себастьен держал Урсулу в объятиях и, зарывшись лицом в ее волосы, шептал ласковые слова. Он повторял ее имя, снова и снова, поглаживал ее по животу, целовал в лоб. Когда опустилась тьма, он взял ее снова – с такой нежностью, что, казалось, она могла умереть. Они лежали в своем укрытии из песка, камней и морской травы, пока звезды не начали прорезать глубокий ночной покров над ними.

Урсула вздрогнула, села и принялась приводить одежду в порядок. Себастьен сделал то же самое и подал ей руку, помогая встать. Не говоря ни слова, обмениваясь только прикосновениями и нежными взглядами, они поднялись по тропинке наверх. При виде их Арамис фыркнул и нетерпеливо ударил копытом.

– Он хочет в стойло, хочет овса, – сказала Урсула. При мысли о неотвратимом расставании что-то сдавило ей горло. – Себастьен, я должна идти.

– Я знаю, – ответил он, наклонился к ее уху и поцеловал его. – Не забывай меня, Урсула.

Она едва могла говорить из-за боли, которая начинала разрастаться в груди, и только выдохнула:

– Я никогда не смогла бы тебя забыть.

Он снова поцеловал ее, на этот раз в лоб.

– И я бы не смог. Все мои любовные песни будут о тебе.

Он сжал руку Урсулы и еще раз посмотрел ей в глаза, а после развернулся и ушел назад по дороге в сторону Марасиона.

Урсула прижалась к Арамису и намочила его широкую шею слезами расставания. Она плакала, пока Арамис не толкнул ее подбородком в плечо, заставив рассмеяться сквозь слезы.

– Хорошо, Арамис. Я знаю.

Урсула по-прежнему всхлипывала, но уже с улыбкой. Она похлопала коня по гладкой теплой шкуре и, вспомнив о нежных и теплых руках Себастьена, ощутила пронзительную боль утраты. Потом покорно проглотила невыплаканные слезы и повернулась к повозке, чтобы подобрать поводья.

– Ну что ж, Арамис. Пойдем домой.

Едва Моркам услышал грохот повозки по дороге, как тут же поспешил к хлеву и ей навстречу.

– Урсола, что случилось? Ты вернулась тремя часами позже обычного! Твоя мать просто сама не своя!

Урсула видела, что и он сам не свой, хотя никогда не признался бы в этом. Она попыталась заставить себя устыдиться, но, похоже, подобные чувства остались там, в крошечном укрытии у подножия утеса. С изворотливостью, которая удивила ее саму, Урсула солгала:

– Моркам, одно колесо оказалось плохо закреплено. Это было небезопасно для Арамиса, поэтому пришлось остановиться, чтобы починить его, а потом я заподозрила, что и с другим что-то неладно. Так что пришлось и с ним повозиться, а в темноте это оказалось непросто.

– Урсола, прости, мне надо было их проверить. Ступай ужинать, Арамисом я займусь сам.

В груди Урсулы зашевелились угрызения совести, которые, впрочем, погасли, едва успев затеплиться. И все же она была огорчена тем, что напугала мать. Входя с уличного холода и темноты в ярко освещенную кухню, она готова была произнести слова извинения.

Однако сделать этого ей так и не пришлось – в этом попросту не было необходимости. Взглянув на нее, мать прижала руку к губам.