Владимир Фёдоров - Сезон зверя [litres]

Подобравшись к избушке, Тамерлан залег не только как можно ближе к ней, но и таким образом, чтобы Оборотень, который вот-вот проснется в нем, не мог миновать зимовья и, развернув, утащить его в лагерь – к той, что сидела в черной памяти голубой жилкой.

Солнце опустилось за горы, и, когда его место начала уверенно занимать луна, в леске перед избушкой промысловика уже лежал не шурфовщик, а матерый сизый медведь. Рядом с ним, неестественно вытянувшись, скалил пасть мертвый Улар, доверчиво подбежавший на знакомый человеческий запах.

Оборотень долго следил за Афанасием, который, стреножив и отпустив пастись лошадей, видимо, уже поужинал и теперь сидел на крыльце и неторопливо покуривал трубку. Карабин его висел на сучке дерева, что стояло недалеко от дома.

Наконец каюр выбил мундштук о плаху ступеньки, несколько раз негромко позвал собаку и, махнув рукой, двинулся к ближайшему кусту. «Пора!» – решил Оборотень и осторожно пополз к упавшему дереву, из-за которого можно было достать человека парой удачных прыжков.

Какое-то шестое чувство заставило Афанасия вдруг остановиться и медленно оглядеться. И в этот момент то ли еле слышно лопнул сучок, то ли раздался негромкий удар в бубен. Каюр метнул взгляд на звук и увидел взлетающего в прыжке огромного седого медведя. Бросившись назад, он не успел схватить карабин, но сумел захлопнуть дверь перед самой мордой разъяренного зверя. Тот навалился на нее всем своим весом, заколотил и заскреб лапами, но толстые лиственничные плахи не поддавались. Медведь заревел от злости, но потом затих, видно, что-то соображая. И вдруг каюр увидел, что в неплотном притворе показался коготь, потом второй: зверь решил подцепить дверь лапой и вырвать на себя крючок. Афанасий схватил лежавший на скамейке топор, с маху ударил по когтям и концам уже высунувшихся за ними пальцев. Когти со стуком отлетели на пол, а зверь, взревев от боли, скатился с крыльца. Припав к крошечному оконцу, каюр увидел, как огромная черная тень, крутанувшись несколько раз на месте, метнулась к дереву, сбила с ветки карабин и, словно вымещая на нем зло, принялась крошить лапами приклад и сгибать ствол. Потом зверь – это было хорошо слышно – лег за угол избушки и начал с рычанием зализывать обрубки пальцев. Страшная ночь тянулась, кажется, бесконечно. Под утро медведь как будто исчез, но Афанасий знал, что он, скорее всего, просто залег в засаду где-то неподалеку, и потому выходить из избушки безоружному было нельзя.

Зверь проснулся далеко за полночь, с хрустом потянулся и глянул в сторону солонцов: нет, туда идти не было смысла, потерявшие нескольких собратьев рогачи, видимо, отыскали более безопасное место. Конечно, можно было утолить голод травой или ягодами, но избалованный бараниной желудок требовал мяса. На память пришли пойменные тальники, в которых он еще пестуном свалил вместе с медведицей своего первого оленя, а позже время от времени добывал их самостоятельно. Наверное, август был для такой большой охоты слишком ранним месяцем, но Зверь все же решился и пошел вниз по долине – туда, где ручей впадал в речку.

Возле самого устья вдруг потянуло дымом. «И здесь люди?» – Зверь не смог сдержать любопытства и повернул на запах.

Небольшое жилище еще хранило свежий дух человека, но, судя по всему, хозяина уже не было. Проверяя, не очередная ли это ловушка, Зверь несколько раз ударил лапой по стенам и двери. Ничего не произошло, лишь внутри раздался какой-то шорох, видимо, всполошились мыши. Зверь, принюхиваясь, начал обходить жилище снова и вдруг увидел, что прямо к зимовью, испуганно раздувая ноздри и прядая ушами, рысит животное, на котором – он сам не раз наблюдал это – люди катаются, как медвежата на медведице. Охотничий инстинкт заставил его мгновенно затаиться за углом.

Животное подбежало к жилищу, тревожно и призывно заржало и только тут что-то почуяло. Оно попыталось метнуться назад, но когти Зверя все же достали лоснящийся круп. Повалив резким рывком добычу, он переметнулся к отчаянно вытянутой шее и рванул ее клыками.

Боязливо глядевший в окошко Афанасий видел все, но ничем не мог помочь лошади. И потом долго был невольным свидетелем того, как медведь то пировал над добычей, то тяжело отлеживался, то снова принимался за еду. Не мог понять Афанасий одного: почему этот бурый зверь показался ему ночью седым – то ли от необычного лунного освещения, то ли от страха?

Только когда солнце стало исчезать за спиной противоположной сопки, медведь лениво поднялся и побрел к реке. Афанасий видел, как его силуэт вспыхнул в горящей на воде дорожке заката, а потом обозначился на другой стороне. Зверь ушел куда-то за реку, чтобы спокойно переварить добычу и поспать. Но было ясно, что он еще вернется.

Удаган-Акулина подтянула рукой лежащий рядом бубен и попыталась взлететь, но едва приподнялась и снова бессильно рухнула на свое полуистлевшее деревянное ложе. По сморщенному и высохшему лицу ее потекли слезы: «Внучек, любимый, я больше не смогу тебе помочь. Прости, внучек!..»

Выждав какое-то время, Афанасий осторожно открыл дверь, огляделся по сторонам и двинулся к лежавщему на земле карабину, хотя и понимал, что тот изуродован окончательно. Так оно и оказалось. Взяв в руки то, что еще недавно было оружием, каюр вдруг почувствовал, как на него сзади пахнуло холодом. Он резко обернулся и замер: между ним и избушкой стоял медведь, вздыбленная шерсть которого отливала в лунном свете голубизной. Поняв, что проиграл, Афанасий упал на колени и прошептал одними губами:

– Старик! Не трогай, Старик!..

Удар лапы был так силен, что голова отлетела от туловища и покатилась по поляне…

Застонала-заплакала в своей могиле Удаган-Акулина, сорвался со склона горы и помчался вниз закрученный воронкой вихрь ее боли, вылетел на поляну перед избушкой, разбрасывая в стороны листья, сухие ветки и кругляши конского навоза. Сизый медведь было попятился назад, но запах свежей крови оказался сильнее быстро проходившего страха. А вихрь, сделав круг по поляне, бессильно погас у дальней ее стороны.

Транскрил забрел в воду и, привычно поднимая сеть лапами за верхнюю веревку, прошел вдоль нее до самого конца. В спутанных ячейках болталось шесть рыбин. На обратном пути он аккуратно вынул трех, не спеша съел добычу. Потом, отойдя за тальниковый завал чуть поодаль, лег на траву и стал поджидать Афанасия. Он любил наблюдать за этим несуетливым и добродушным человеком, слушать, как каюр разговаривает то ли сам с собой, то ли с окружающей природой, как всякий раз по-детски восхищается «хорошим Стариком», так ловко проверяющим его снасти и берущим не больше половины улова.

Но сегодня Афанасий явно опаздывал. Пролежав почти до самой темноты, но так и не дождавшись его, Транскрил поднялся и решил сходить к зимовью – выяснить причину. Возможно, каюр просто остался ночевать в лагере, что он иногда делал.