Владимир Фёдоров - Сезон зверя [litres]

И вот теперь его то и дело стало прорывать на жутковатые воспоминания, наверное потому, что они уже не могли сделать атмосферу в избушке более гнетущей, чем она была.

В огромной зоне, по-хозяйски расчетливо охватившей всю долину речки Куобах, в общей сложности тогда горбатилось больше двух тысяч человек, и не было дня, чтоб бригаде Карпыча не поступала команда забрать из лазарета, рудничного двора или прямо жилого барака двух-трех «клиентов». Похоронники и сами-то выглядели ненамного лучше мертвецов, передвигались, как медленные тени. Тем не менее службу свою скорбную несли. Когда были доски, естественно необрезные, они кое-как сколачивали неказистые щелястые ящики и укладывали покойников туда. А когда досок не было, просто тащили мертвых на кладбище на санях-волокуше и рыли для них неглубокие ямы, по сантиметрам вгрызаясь кайлами и лопатами в каменистый грунт. Благо, их никто не торопил. Особенно трудно было с могилами зимой, когда почва от пятидесятиградусных морозов просто звенела, а заготовить дров на пожог на почти голых склонах соседних сопок было невозможно. Тогда ямы были особенно неглубоки, максимум сантиметров сорок, и если бы не наваленные сверху горки камней, покойники просто бы высовывались наружу. Конечно, весной все это начинало таять, запах снизу легко проникал сквозь камни, и над кладбищем стоял страшный смрад. Он-то и привлекал туда голодных весенних медведей со всей округи. Когда потерявшие страх звери приходили днем, по ним палили, развлекаясь, охранники с вышек. А ночью кладбище накрывала темнота и у медведей начиналось безнаказанное пиршество. Разрывая неглубокие могилы, они волокли покойников поближе к лесу и там по-хозяйски расправлялись с ними. Утром похоронная команда в сопровождении двух охранников, отгонявших обнаглевших зверей выстрелами, выходила за ворота, собирала то, что оставалось от трупов на свои волокуши, тянула назад на кладбище и зарывала в чуть более глубокие ямы. Ночью, как в каком-то кошмаре, все повторялось снова. Какой лютой злобой ненавидели они этих медведей, заставлявших делать двойную, а то и тройную, не только страшную, но и едва посильную работу! Лишь к середине лета, когда на южных склонах поспевала смородина-каменушка и появлялись грибы, а все мелкие зимние могилы были раскопаны и разворочены, медведи уходили куда-то в сопки. Чтобы весной возвратиться снова. У Карпыча, как и у всей его похоронной команды, составленной из доходяг, от которых уже не было толка на более тяжелых работах и которые сами пребывали на границе бытия и небытия, все чувства были настолько притуплены, что порой они почти не реагировали на разверзшийся вокруг медвежий ад. Но когда Карпыч вышел из зоны, страшные картины вместе с ним стали медленно наполняться силой, жизненными соками, и он настолько явственно и страшно видел в снах оскаленные звериные морды и слышал, как хрустят под их зубами некрепкие человеческие кости, что просто боялся ложиться спать. Казалось, кошмар никогда не кончится…

Вспоминая сейчас те годы, он рассказывал и рассказывал о них студенту несколько вечеров подряд, словно никак не мог выговориться, пока Валерка чуть не закричал на него:

– Хватит, Полковник, перестань!

– А ты на меня не ори! – возмутился он вместо того, чтобы замолчать. – Думаешь, если я бич, то и рот затыкать можно?! А я не всегда бичом был, я целым прииском управлял! Я на материк… в кожаном реглане… с портфелем денег! И после лагеря мозги не потерял!.. Да только душу-то они мне изуродовали, изурочили, эти твои медведи! Я из-за них и пить стал по-черному, а иначе просто на кровать лечь боялся! Из-за них и бичом стал, отбросом общества!..

– Извини, Карпыч, – тихо попросил в темноте Валерка, – но у меня и без твоих рассказов история с Афанасием из головы не выходит. Свой людоед спать не дает. – И он говорил правду: хромоногий убийца бродил по кругу в его мозгах день и ночь, зло и довольно скаля клыки. Особенно угнетало Валерку то, что людоед безнаказанно ушел после своего страшного преступления. А справедливость требовала отмщения. Валерка каким-то образом чувствовал, даже знал почти наверняка, что медведь рано или поздно все равно придет если не к избушке, куда он, возможно, побоится сунуться после такого количества побывавших здесь людей, то уж точно к останкам лошади, которые охотники волоком утащили в ближний лес и возле которых сидели в засаде.

Караулить медведя у привады каждую ночь Валерка не мог, да ему бы и никто не разрешил, а вот насторожить ловушку… Тем более что на крыше зимовья лежал тонкий стальной тросик, который сам просился в дело. Валерка выварил его в лиственничной коре, чтобы лишить запаха и следов ржавчины, разрубил на три трехметровых куска, сделал из них петли и установил одну возле привады, а две – на тропе к перевалу, по которой когда-то зверь ушел в соседнюю долину.

Снова обычными буднями потекли день за днем. Штокверк, подсеченный тремя канавами, больше не давался – ныряя под хребет, он всякий раз оказывался на глубине, недосягаемой для открытых выработок. Продолжая эту игру в прятки, геологи закладывали все новые канавы, надеясь на успех. Вот если бы у них была буровая установка!.. Но затащить ее вертолетом на подвеске не позволяли вес и условия полета в горах, а по земле можно было доставить только зимником.

В один из вечеров Белявский подошел к ужину с бутылкой спирта.

– А в честь чего? – не понял Полковник.

– Афанасию сегодня девять дней…

Выпили. Помянули добрым словом безотказного и бесхитростного каюра. Пригорюнились. Верка заметила, что особенно расстроился Тамерлан, он даже как-то переменился в лице, хотя нельзя было сказать, что между ним и умершим существовала особая симпатия. Вот и пойми этого каменного сфинкса…

А ночью Верке привиделся Афанасий. Он вошел и сел на нары напротив – в непривычно белом шаманском одеянии, с бубном за спиной вместо карабина. Грустно улыбнулся и надолго замолчал.

Поборов страх и оцепенение, Верка спросила:

– Ты все-таки стал там шаманом?

– Да нет, только учусь мала-мала. Скоро далеко откочую, попрощаться пришел.

– А зачем он тебя убил? – Верка набралась смелости задать главный вопрос. – Ведь не тронул же потом тела…

– Однако, шибко крови хотел… Ты хромого да берегись.

– Какого хромого – медведя или Тамерлана?

– Теперь Афанасий все знает, да живой люди говорить нельзя. Однако помни: шибко худой хромой. Нога хромой, душа хромой, шибко черный душа… Прощай, однако. – Каюр поднялся, подошел к Верке и понюхал ее макушку, обдав холодным дыханием. – Гости больше мою избушку да ходи не нада. Молодой еще, живи долго… – И вышел.

Проснувшись, Верка ощутила такой знобящий страх, что торопливо зажгла фонарик да так и не выключала его до рассвета, почти совсем посадив батарейки.