Киран Харгрейв - Остров на краю всего

Мистер Замора покидает домик лишь для того, чтобы съездить в город. Делает он это ежедневно, отправляясь в десять часов утра и возвращаясь после утренних уроков. Мы слышим, как он шествует к домику, насвистывая не в такт и неся под мышкой очередной ящик.

– Может, какие-то кушанья? – размышляет Мари, но я с ней не соглашаюсь. Выглядит он теперь еще худее, чем раньше, и совсем недавно я слышала, как он ругался с Луко из-за Маюми.

– Ты допускаешь ее к продуктам?

– Конечно, – ответил Луко, которому уже надоел разговор на эту тему. – Она же помогает мне готовить.

– Но ты ведь не знаешь, кто она такая и откуда взялась! У нее нет никаких бумаг!

– Они ей и не нужны. Она из Багака, а там прокаженных нет.

– Я не могу есть то, к чему она приближалась.

– Ну так не ешьте. – С этими словами Луко захлопнул перед ним дверь. Мистер Замора пнул ее ногой и отвернулся. А я отвернуться не успела.

– Ты! Держись от меня подальше, – прошипел он, вспыхнув от злости, и торопливо зашагал к своему домику, обходя меня по кругу, за несколько шагов, хотя я и близко к нему не подходила.

Мистер Замора также заставил нас прокипятить всю одежду, которую мы захватили с собой с Кулиона. После кипячения голубое платье, в котором я ходила в церковь, потеряло весь свой цвет. Думаю, он и нас бы прокипятил – на всякий случай. Приходя к реке, мы часто видим его моющим руки выше по течению.

– Его и близко нельзя к детям подпускать, – сказал Луко сестре Терезе однажды утром, когда мистер Замора в третий раз за час потащился к реке. Но остановить директора монахиня не в силах – он полномочный представитель правительства, в котором его брат занимает какую-то высокую должность. Так что избавиться от него никто не может.

Прошло пятнадцать дней. В перерыве на ланч все выходят на улицу, и вот тогда я впервые заглядываю в домик мистера Заморы. Мы с Мари играем в «корзиночку», когда раздается крик, такой громкий и отчаянный, что я роняю веревочку.

Все поворачиваются на крик. Дверь домика мистера Заморы распахивается, он показывается в окне, запирает ставни и снова исчезает из виду. Мари встает. Я тоже. Мальчишки толпятся у открытой двери, а мы с Мари подтаскиваем к окну поленья, встаем на них и заглядываем внутрь.

Мари охает, и я, хотя приколотые бабочки для меня не новость, замираю, увидев пеструю рябь на стене. Мистер Замора стоит, сгорбившись, над письменным столом и смотрит через увеличительное стекло на горизонтальную перекладину, лежащую на двух вертикальных держателях. Одна из подвешенных к перекладине хризалид раскачивается, словно сухой лист под ветром.

– Убирайтесь! С дороги! – рявкает он на сгрудившихся у входа мальчишек. – Дверь открыта для света, а не для того, чтобы вы тут подглядывали.

Мальчики уходят. Некоторые собираются под окном и пытаются столкнуть нас с наблюдательного пункта, но мы держимся крепко. Взгляд налитых кровью глаз мистера Заморы мечется от хризалиды к блокноту и обратно. Он торопливо записывает что-то, царапая длинными ногтями бумагу, отчего по спине у меня пробегает холодок.

Раскачивающаяся куколка начинает вдруг как будто пульсировать, и я впервые замечаю под бурым панцирем оранжевую вспышку. Пульсация продолжается, пока куколка не расщепляется у основания. Из трещины высовываются два тонких черных ростка. Мари тянется к моей руке.

Потом расщепляется уже вся куколка, которая похожа теперь на фисташковый орех. Такого глубокого, яркого и насыщенного черно-оранжевого цвета, как у крыльев этой бабочки, я еще не видела. С открытыми ртами замирают даже мальчишки, обычно старающиеся не показать свой интерес к чему бы то ни было. Черные ростки беспрерывно дергаются, и я понимаю, что это ее ножки. Бабочка вылезает наружу, раздвигая крыльями стенки и помогая себе ножками. В какой-то момент она выскальзывает на свободу, ухватившись ножками за панцирь, который и не бурый уже, а вообще никакой – всего лишь тонкая оболочка, похожая на сухую кожу, которую снимаешь со шрама после ожога руки.

Крылья бабочки выкручиваются из тесноты. Мистер Замора пишет и рисует, рисует и пишет, хватая один за другим листки бумаги. Бабочка выбирается из панциря, словно преодолела уже длиннейшее в мире расстояние, ее крылышки то раскрываются, то закрываются в ритме биения сердечка какого-нибудь крошечного зверька. Наконец она достигает горизонтальной перекладины и замирает. Дыхание крыльев становится глубже. Все мы ждем, что она вот-вот полетит, но она не летит – просто сидит, врастает в мир. У меня закладывает горло, и слезы подступают к глазам. Как жаль, что рядом нет наны, что она не может наблюдать это вместе со мной.

– Ну же, мистер, пусть летит! – говорит Сэн.

Мистер Замора вздрагивает, как будто он уже забыл о нас.

– Она не полетит. По крайней мере не сейчас. Крылья должны раскрыться полностью.

– Какая красивая! – выдыхает Мари.

– Я вас сюда не приглашал, – бросает мистер Замора, явно довольный тем впечатлением, которое произвело на нас увиденное.

– А это что такое? – Сэн указывает на сброшенную шелуху.

– Хри… – начинаю я, но мистер Замора не дает закончить.

– Спрашивают меня, девочка. – Он поворачивается к Сэну и с важным видом объясняет: – Хризалида. Удивительно, как можно быть столь невежественным в таких делах.

– Мы не занимаемся бабочковедением, – говорит сестра Тереза, и все вздрагивают. Никто и не заметил, как она вошла в дом и стоит теперь в тени у двери. – Мы изучаем математику и другие науки.

– Никакого бабочковедения нет и быть не может, – шипит мистер Замора. – Есть специальный термин – лепидоптерия. Это общепризнанная наука, сестра. Но ведь монахини, кажется, не верят в науку.

– Конечно, верим, – сердито возражает сестра Тереза. – Просто мы считаем, что в основе всего – Бог.

– В основе всего – наука, – злится мистер Замора. – И мне, вообще-то, надоело, что вы забиваете детские головы противоположной информацией. Думаю, я сам займусь их образованием. Преподам лепидоптерию, а от нее пойду к естествознанию, естественному отбору.

– Это не в вашей компетенции! – Сестра Тереза делает глубокий вдох и, успокоившись, добавляет: – И у нас нет необходимого оборудования для таких занятий.

– Я обращусь в правительство, чтобы выделили требуемые фонды. – Чувствуя, что победа за ним, мистер Замора поворачивается к окну. – Решено. А теперь – уходите. Мне нужно работать.

Мы соскакиваем на землю, и ставни закрываются. Мне жаль сестру Терезу, но после всего увиденного где-то под ребрами остается зернышко волнения.

– Как думаешь, она разрешит ему преподавать нам науку о бабочках? – шепотом спрашиваю я.

– Думаю, ничего другого ей не остается, – шепчет в ответ Мари.