Андрей Сенников - Девять

«Интересная космогония», — сказал Горохов, — «Но…»

«Да. Ничего необычного», — живо подхватил Бакунин. — «Кроме мест-следов посоха Унгмару…»

«А что с ними?»

«На этот счёт есть интересная легенда. Я записал ее по памяти, после посещения одного из становищ тельмучин в пятьдесят втором году. Однажды, в далёкие времена, немногим отстоящие от сотворения мира и человека, два брата в погоне за оленем, заблудились в тайге. Время голодное, и они не могли вернуться в стойбище без добычи. Усталые, они устроились на ночлег. Ночью один из охотников увидел страшный сон. Кто-то большой и чёрный убил его брата, пригвоздив к земле копьём. Охотник проснулся в страхе, но брат спокойно спал рядом. Утром, он ничего не стал рассказывать ему. Они продолжили охоту и, наконец, им удалось добыть оленя, но тот, кто видел сон, вдруг позавидовал брату: тот поразил оленя, он станет спасителем рода, его посадят на почётное место у огня, и самые красивые женщины будут выбирать для него лучшие куски, а он, терпящий те же лишения и тяготы охоты, загнавший животное под смертельный удар, будет сидеть в углу и слагать в честь счастливца хвалебную песнь. Он увидел это так ясно, что сбивалось дыхание. Так было и раньше, а самое ужасное, он видел не менее ясно, что так будет и впредь. Зависть его почернела и стала большой, больше чем он сам. И над тушей оленя она поразила улыбающегося брата копьём…»

Бакунин замолчал, раскуривая папиросу, и смотрел на Горохова, словно ожидал какой-то реакции.

«Вы хотите сказать, что мои видения говорят о том же? Я не вижу убийц потому, что сам… что-то во мне…», — Горохов не закончил. Он растерянно посмотрел на Игоря, который привёл его в этот дом, удивительно напоминающий музейную экспозицию: мебелью, вещами, фотографиями начала двадцатого века в темных деревянных рамках, старыми картами, ветхими книгами, экспедиционными находками на полках, почерневшими серебряными подстаканниками в руках собеседников и старой лампой с зеленым абажуром, бросающей рассеянный свет на старого человека. Настолько старого, что если бы не живой блеск глаз, его самого можно было принять за музейный экспонат. Игорь листал подшивку «Невы» и смотрел на Горохова с грустью.

«Нет», — сказал Бакунин. — «Я хочу сказать, что тельмучин, вне всякого сомнения, посчитал бы «Яму» местом, где Унгмару, коснулся земли своим посохом».

«Но почему?» — Горохов всплеснул руками. — «Как бы он это определил, не будь, не будь всего этого: убийств, Чертова камня? Это же… это же… просто яма! А раньше и её не было… И на основании каких-то смутных легенд и ужасных историй вы считаете меня способным на… такое?!»

«Вы же её почувствовали», — вклинился в паузу Бакунин. — «В смысле, Яму…»

«Нет», — Горохов покачал головой. — «Нет! Скорее я соглашусь признать себя психически больным, ясновидящим, психографом, чёртом, дьяволом! Кем угодно, только не таким… недочеловеком…»

… пожалуйста, ну, пожалуйста…

«Успокойтесь, Альберт Васильевич, вы толкуете сказание слишком буквально. Кстати, тельмучины рассказывают эту легенду в двух вариантах. Заметьте, одни и те же люди. Второй отличается от первого тем, что охотник, который видел сон, наутро всё рассказал брату. Когда брат поразил оленя, на пике восторга он вдруг испугался, что сон окажется пророческим и его сейчас убьют. Только сделает это не чёрное чудовище, а родной брат, сейчас… или, может быть, потом?.. Страх его почернел и сделался очень большим, больше его самого. И над тушей оленя он поразил улыбающегося брата копьём…»

Горохов закрыл лицо ладонями.

«Но почему я? Почему другие ничего такого не чувствуют, не видят?»

«Чувствуют», — голос Бакунина доносился издалека. — «Поверьте мне. В разной мере, но все. Потом, не забывайте, мы сейчас говорим о пограничных случаях проявлений негативных человеческих черт…»

«Да… Эгрегоры зла», — прошептал Горохов. — «Лявры… Только я-то здесь причём? Потому, что одержим низменными и злыми желаниями? Это, простите, чушь…»

«Понимаю».

«Нет», — Горохов криво усмехнулся в ладони. — «Ничего вы не понимаете. Вы действительно в это верите? В первобытные легенды, мировое зло, Кельчета, посох истины? Это ваша теория?»

Он отнял руки, лицо горело, навалилась усталость. Он хотел уйти. Бакунин не отвечал…

«Да, — произнёс Горохов. — «Сейчас это модно. Называется эзотерическим знанием или что-то в этом духе. Что может быть увлекательнее?»

«Как вам сказать?» — сказал Бакунин. — «Иногда задумываешься поневоле, не давая, так скажем, оценок. Знаете, тельмучины сжигают покойников, а прах собирают в берестяные урны и хранят высоко на деревьях, на специальных помостах, либо развеивают по ветру. Христианский обычай, предавать умерших земле, кажется им ужасным. Добровольной передачей человеческой души в лапы Кельчета. Кстати они и землю никогда не возделывали, опасаясь случайно сломать печать Унгмару, запирающую один из входов в подземное царство. Скажите, вы никогда не задумывались, почему областным центром стал Кирчановск, который как город-то начался в середине тридцатых, с началом строительства Кирчановской ГРЭС и к началу войны, с эвакуацией нескольких химических предприятий оборонного значения? Почему не Горнозаводск, воспетый Маяковским, металлургический гигант первых пятилеток? Нет?»

Он не дождался ответа и продолжал:

«С его основания, тельмучины называли город Кельче-Улун, что в приблизительном переводе означает «Змеиная Яма». Вернее, означало, если бы несло в себе инфернальное значение…»

Горохов вздрогнул.

«Вы ведь там никогда не были, верно?» — Бакунин дождался сомнамбулического ответного кивка и продолжил. — «И не нужно. С вашей способностью, это было бы путешествием по дантовым кругам. Город основан на рудных и угольных шахтах в начале семнадцатого века. Сами понимаете, тельмучины не могли не считать его ничем иным, как стойбищем проклятых душ: огромные норы, уводящие во тьму подземного царства, люди, спускающиеся туда изо дня в день. Горнозаводск нужен любой власти, и нужен сейчас. И любой власти он неудобен, потому что история города слишком кровава, а некоторые события зачастую выходят за рамки человеческих представлений о себе подобных…»

«Бойня в девятнадцатом», — вспомнил Горохов.

«Вы знаете?»

«Игорь рассказывал, со слов Кочергина. Только…»

«Что — только?» — встрепенулся Бакунин. — «Считаете рассказ циничной выдумкой? Следствием демократической истерии на костях советской истории?!

Горохов кивнул.

«Хм-м», — Бакунин глубже вжался в кресло, папироса его давно погасла. — «А ведь я был там, спустя пять лет после трагедии, в двадцать четвёртом. Мне было восемь. До сих пор помню камни и плиты Преображенского собора, бурые от крови. Жирную копоть на стенах домов, выбитые окна, двери… Мой отец, известный советский журналист писал об этих событиях. Основываясь на его материалах и собранных свидетельствах, профессор Лажечников из Новониколаевска опубликовал в 28 году большой материал в «Сибирских огнях» … Через десять лет отца расстреляли. Мы с матерью получили по пятнадцати лет лагерей. Она не выжила. А я написал там кандидатскую диссертацию. Думаю, тем и спасся…»