Андрей Сенников - Девять

Он замолчал. В комнате повисла тишина, нарушаемая размеренным тиканьем старинных ходиков. «Да», — сказал Бакунин, словно отвечал сам себе. — «Так бывает. Одно чернят, втаптывают в грязь, другое возвеличивают по политическому заказу, тащат на пьедестал, да только те годы заслуживают всего лишь трезвой памяти, а не экстатического увековечивания в мраморе и бронзе. Не был Рунов большевиком, как и многие его бойцы-подручные. Вернее, он только использовал чужое политическое кредо, прикрывая им свои садистские наклонности, а его деяния стали чудовищной гекатомбой власти человека над человеком, безудержной, не стеснённой моралью, законом, условностями и человеческой природой. Апофеозом зла, абсолютизирующим в нашем представлении понятие человеческой этики, обычно не связанной с воздействием на человека мифологических или божественных сил. Уверен, то что произошло у Чертова камня, чему Иван оказался случайным свидетелем — событие того же порядка. Перед подобным, пасует любая этика, но что же тогда остаётся?

Человек?

Или всё же Кельче-Улун, «Змеиная Яма»?»

Горохов открыл глаза, с трудом разлепив опухшие веки.

Город всё так же неспешно проплывал мимо в балаганных картинках, только болезненно ярких, аляпистых, режущих глаз и вышибающих слезу. Они висели на ресницах прозрачными бусинами, а он чувствовал себя постаревшим на много жизней. Ревел двигатель автобуса, раскачивался переполненный людьми салон, горячий ветер врывался через распахнутые люки в потолке. Лето…

Горохов удивлённо моргал. Раскалённые обручи воспоминаний сжимали голову, давили на виски, а сердце вдруг рванулось с болью. Это другой автобус. На нём он едет хоронить Игоря.

У горя был вкус полыни… и дорожной пыли. Горохов не желал его принимать, отдаться боли и не думать, зарываясь — теперь уже нарочно, — в волны прошлого, отчаянно выгребая против течения.

Маленький Бука машет шоколадным хвостом и подпрыгивает над изжёванными ботинками, радостно скалясь. Люсино лицо с открытыми глазами, ещё живыми, лучистыми, в которых уже погасли оранжевые искры. Тяжёлые сны, приглушённые таблетками. Бесцветные дни первых пенсионных недель, заполняемые тягостным ожиданием: пригласят преподавать или нет? Фролов в форме ждёт его у подъезда, и когда протягивает руку, которую Горохов не тропится пожимать, отчётливо заметны желтые никотиновые пятна между указательным и средним пальцами. У милиционера беспомощное лицо, жалкое и растерянное. «Помните Ланового? Он застрелился… Не прошёл очередного медицинского освидетельствования и… Говорил, что должен закончить это дело…. Четыре девочки у него осталось… Вы что-нибудь знаете?» «Нет, я не знаю», — слышит Горохов свой голос, но видит не Фролова, а грузное тело его бывшего напарника у дренажной трубы за Чёртовым камнем. Лановой смотрит прямо на него, флегматичное лицо изуродовано страхом и ненавистью. «Кто ты такой, старик?!» — тело его оплыло, нижняя половина изуродована чудовищным подобием слоновьей болезни, — «Кто ты такой?!!» Потом он вкладывает дуло пистолета себе в рот, и за мгновение до выстрела, зрачки в глазах расплёскиваются чернотой…

«Нет», — повторил Горохов. — «Мне нечего вам сказать».

Фролов ему не поверил. Они никогда не верили и всегда возвращались. От Ямы летел тополиный пух, похожий на ноябрьский снег…

А за ним, нарастая, тоскливый собачий вой.

Бука выл по Игорю.

Потому, что Игорь мёртв.

Автобус длинно простонал стёртыми колодками, лязгнули двери. Горохов обливался потом. Марлевая нашлёпка на сломанном носу, казалось, вот-вот отвалится.

Игоря хоронили в закрытом гробу. Никто так и не решился объяснить Кате, почему она не может посмотреть на отца, и разум молоденькой двадцатидвухлетней женщины, сохранивший ещё детское восприятие родителей, отказывался верить, что там, под лакированной крышкой Игорь… неживой. Она стояла рядом с матерью, в платье с чёрным крепом и всматривалась в лица собравшихся, словно надеялась разглядеть за их спинами склонённую голову отца. Когда гроб опустили в могилу и комья сырой кладбищенской глины стали ударять в крышку, Катя закричала: «Нет! Неправда! Я не верю! Уходите все! Зачем вы… это?!»

Инна молча повалилась на руки свёкра. От «Скорой» бежали фигуры в зелёном. Остального Горохов почти не помнил, только неотвязное ощущение земли на пальцах, которые он машинально потирал в автобусе на обратном пути…

На десятый день Мятовы уехали в Новосибирск. Все. Инна выглядела точно так же, как и в день похорон, словно её накачали успокоительным. Катя плакала, долго обнимая Буку за шею. Всё это время пёс ходил за девушкой по пятам, изредка заглядывая к Горохову: двери из кармана в квартиры вновь не закрывались. Пожалуй, именно Бука помог Кате больше, чем кто бы то ни было, а теперь они остались одни: старый человек с нелепой подпрыгивающей походкой и сеттер-красавец. Выходя на прогулку, Бука обнюхивал дверь Мятовых и поскуливал. «Да, ты прав», — говорил Горохов. — «Мне тоже их не хватает… Всех…»

Игоря забили насмерть бейсбольной битой.

Патологоанатом в отчёте указывал орудие убийства приблизительно, как и количество нанесённых ударов: не менее ста, большая часть — по голове…

К чёрту!

Горохов видел биту совершенно отчетливо, она взлетала и падала, взлетала и падала, кружась в пыльном смерче прошлогодних листьев, обломанных веток, комочков земли. Игорь уже не шевелился, а короткие, мутнеющие от крови блики стремительно срывались, пронзая серый, дрожащий, сумрак размытого отпечатка действительности, в которой Горохов, раз за разом швырял своё коротконогое тело в узкий простенок между дверями в комнату-кабинет и углом коридора, ведущего на кухню. Лаял Бука, панельная стена вздрагивала от тяжких ударов. В трансе Горохов разбил лицо, сломал нос, ободрал подборок и фаланги пальцев…

Милицию вызвали соседи с нижнего этажа.

Когда пэпээсники принялись стучать в дверь, им отвечал только Бука…

Двадцать пятый день…

Его окружали деревья, жёлтые листья кружились вокруг головы, плеч и падали на землю, ещё тёплую, хранящую память о летнем зное. Бабье лето… Небо над головой чистое и прозрачное, солнце пронизывало растворяющиеся в нем кроны, сбивая разноцветные листочки стрелами предзакатного света. Яма готовилась к спячке, долгой зиме, и тревожным снам. Горохов свистнул, Бука отозвался справа: за кустами его не видно, но он вскоре появился, распластанный в беге, на махах, и каштановая шерсть плескалась волнами, запутавшегося в ней света. Горохов взмахнул поводком:

— Пойдём?..

Бука стряхнул опавший лист, помотав лобастой головой, и привычно затрусил вдоль склона, взбивая лапами прель. Горохов шагнул следом. Они вернутся сюда, вернутся…