Андрей Фролов - Яма на дне колодца

Пашок бледнеет, отшатывается, затравленно озирается.

— Даже не думай, нах, — шепчет одними губами, разом потеряв самоуверенность человека, не раз смотревшего смерти в глаза. — Молчи…

В комнате слабо пахнет едой и паленым деревом. Еще витают ароматы сигарет Эдика, едкой папиросы Чумакова, едва различимый след от духов Марины. Несмотря на то что ни одна комната Особняка не оборудована кондиционерами, запахи испаряются очень быстро, будто по углам установлены современные вытяжки. Они впитываются стенами.

— Убить можно любого, — говорю я.

Нет, не говорю — выдыхаю. Но точно знаю, что парнишка меня слышит.

— Как?

— Ты себе, братюня, могилу роешь, нах…

Пашок обреченно качает головой и приседает на «пацанские» корточки. Зачерпывает воды из кованого ведерка, стоящего рядом с камином. Осторожно, тонкой струйкой, чтобы не поднимать облака пепла, заливает огонь из ковшика с медным змеиным узором.

Пламя недовольно, яростно шипит и плюется искрами. Торчок, заманивший меня в этот дом, косится по сторонам и снова мотает стриженой башкой, будто прогоняя наваждение. На его левом виске яркая и блестящая капля пота.

— Даже если тебе удастся навредить одному из них, — едва шевелясь, артикулируют его губы, и я жадно всматриваюсь в них, боясь что-то упустить. — Себастиан не позволит довести дело до конца…

Себастиан. Наш незримый страж и судья для провинившихся. Голубоглазое порождение преисподней, оказавшееся в нашем мире вопреки законам сохранения границ. Человек, каким-то образом связанный с каменными кольцами в подвале. Он не позволит довести дело до конца…

Окончательно взбешенный… взведенный, как пружина… раздосадованный и потерянный, спрашиваю Пашка:

— Почему вы не бунтуете? Почему не пробуете наброситься все разом — сначала на Гитлера, потом на Константина? Ведь тогда у нас могут появиться ша…

— Шутишь, нах? — совершенно спокойно и серьезно перебивает меня парнишка, вешая ковшик на край ведра. Поднимается на ноги. Аккуратно, словно могу неосознанно причинить ему вред, забирает у меня еще теплую кочергу. Ставит на положенное место в стойке, закрывает решетку камина. — Ты действительно считаешь, что наших хозяев можно поднять на топоры и вилы?

— Да, — хочу ответить я.

— Отчего ты так веришь в их всесилие, если ни разу не пытался? — хочу возразить я.

— Они обманом убедили тебя в своей мощи, заставив опустить руки! — хочу упрекнуть я.

Но вместо этого молчу и вспоминаю нож для стейков, вонзенный в грудь Себастиана.

За нашими спинами, настороженный и бесшумный, появляется Эдик.

— Хватит болтать. Спускайтесь в подвал, — твердо приказывает он. — Время, отведенное нам на пребывание в доме, истекает через семь минут. А затем семейство покинет свои комнаты…

Мы спешим вниз, делая вид, что никакого разговора не было в помине.

#ВажныеМыслиНаБудущее.

Я на самом деле помню, как открылась дверь туалета?

Ведь именно это определило мою дальнейшую жизнь и угол падения?

Ведь правда?

Я выжат, словно лимон, каким бы банальным ни казалось сравнение.

Баки пусты. Сеть обесточена. Топка прогорела дотла.

Я полностью обессилен. Несмотря на то что сух с момента заточения, почти не курю, правильно питаюсь и при первой же возможности делаю зарядку и занимаюсь на примитивных подвальных тренажерах…

За окнами — влажный июльский вечер, почти ночь. Лежу в полудреме, пытаясь прийти в себя, и перевожу дух перед новым раундом. А уж он-то наверняка будет: за минувшие недели я достаточно хорошо узнал Жанну, свернувшуюся калачиком на расстоянии вытянутой руки.

Простыни прохладны и гладки, но меня жжет изнутри.

В комнате душно и стоит запах разгоряченных плотскими утехами тел.

Мне мерещатся муравьи, вылезающие из-под ногтей. Рыжие, почти красные, они совсем маленькие, но кусают больно. Я пытаюсь закричать, но вместо этого у меня во рту раскрывается пышный цветок — фиолетовая бархатная роза.

Судорожно вздрагиваю. Открываю глаза, уставившись на собственное отражение…

Над огромной, излишне вычурной кроватью Жанны зеркальный потолок. Не одно большое отражающее полотно, а целый десяток разновеликих зеркал, установленных каждое под небольшим углом. Словно приклеенных небрежно и второпях. Но я знаю, что это сделано намеренно и с четким расчетом. От того, что потолок неоднороден и ступенчат, создается иллюзия искривленного, нещадно изломанного пространства. Если долго смотреть в него, кружится голова…

Жанна совсем рядом, но ее отражения почти не видно. Сколько бы ни пытался — даже распластанный под наездницей, я ни разу не замечал ее отраженной полностью. Лишь мелькнет в куске зеркала обнаженное бедро. Или плечо. Или светлая прядь. Смотрю на себя — мокрого от пота, прикрытого лишь краем перламутрово-серой простыни; смотрю на себя, падающего вверх, навстречу самому себе. И снова закрываю глаза, чтобы не застонать.

Секс с Жанной мог бы показаться сказочным и желанным для любого мужчины. Жарким, чуть более жестким, чем хотелось бы большинству. Мог бы. Где-то в другой Вселенной. Где для того, чтобы стать любовником, не нужно становиться рабом…

Приподнимаюсь на локте, поворачиваюсь и смотрю на нее.

Такому профану в этом вопросе, как я, сложно сказать, красива ли она. Скорее симметрична и проста. Причем искусственно симметрична, ведь природа не любит этого понятия. Лет сорок на вид, но вид этот еще стопроцентно товарный. Пытаюсь углядеть в ней что-то привычное, бренное, деструктивное — некрасивую родинку, волоски над верхней губой, морщины на шее. И не нахожу.

В отличие от Алисы, похожей на прямоходящую голодную пантеру, красота Жанны легка и утонченна. Чем-то она напоминает Марлен Дитрих: тот же высокий лоб, тонкие черты лица, острые скулы, вьющиеся волосы. И ледяной взгляд, передать который не способна ни одна фотография.

В условиях выбора я бы остановился на Алисе — ее тип классической роковой женщины с роскошной темно-каштановой гривой мне более по вкусу. Но выбирать не дают, и вот я здесь, в одной из спален четвертого этажа…

Честно стараюсь получать удовольствие. Но если первый час у меня выходит более-менее сносно, затем начинается форменное насилие. Не знаю, какой именно силой обладает Жанна, заставляя подниматься даже самого измученного меня… но на четвертый или шестой раз я ощущаю себя не мужчиной, а ожившим фаллоимитатором…

Она потягивается и стонет, настраиваясь на продолжение. И тогда я спрашиваю, пытаясь выиграть еще хоть пару минут покоя:

— Алиса действительно твоя дочь?

Вопрос, похоже, попадает в цель. Жанна сонно садится рядом со мной. Скрещивает ноги и откидывает со лба прядь, даже не пытается прикрыть холодную бесстыжую наготу. Вдыхаю ее запах и ощущаю шевеление между ног, там, где прикорнул смятый угол простыни.