Андрей Фролов - Яма на дне колодца

Я почти уверен, что никого из бритоголовых в тот день задержать не удалось…

Потираю лицо, пытаясь разобраться в себе.

И понимаю, что не испытываю жалости. Нет, не так… Мне действительно жаль этих несчастных, забитых и испуганных, имевших неосторожность покинуть свои жаркие феодальные царства в поисках лучшей жизни. В полной мере отдаю себе отчет, что в Сибирь они приезжают с полным незнанием местных законов и правил. Предполагаю, что с ростом числа мигрантов растет процент этнических преступлений, и русских девушек все чаще насилуют убившиеся насваем ублюдки…

Но так же хорошо я представляю, что еще больше насилий совершают свои — русские, сибиряки, отмороженные или залившиеся водкой. Еще больше грабежей, убийств, поджогов и краж. А потому я все-таки испытываю жалость — к несчастным туркменам, узбекам и китайцам; а еще к скинхедам, пытающимся установить кровавую справедливость таковой, какой ее понимают; и к государству, не способному удержать контроль над границей и законами.

Однако жалость эта отстраненная. И через две минуты просмотра видео я ловлю себя на том, что пялюсь в экран Blu-ray-проигрывателя, словно там крутят обычный голливудский фильм…

Все люди живут в субъективных галактиках с жестко персонифицированными степенями радости и горя. Самые любознательные иногда заглядывают в соседские, но большинство предпочитает личные эгоцентричные мирки. Именно такое самооправдание я нащупываю, стоя над койкой Пашка и глядя на дисплейчик проигрывателя.

Я больше не страдаю. Ни за 11 сентября, ни за Хиросиму, ни за Беслан. Это, безусловно, глобальные трагедии. Но напрямую они коснулись лишь тех, кого коснулись в прямом смысле слова. Сочувствую пострадавшим, но никогда не смогу осознать настоящую глубину ужаса . А значит, нечего и пытаться. Точно так же никто из тех, кто не бывал в Особняке, никогда не испытает безнадеги, пропитавшей его стены. Это исключительно моя Вселенная, и остальному миру на нее смачно наплевать…

— Матерь Божья! — Пашок вдруг вскидывается. Закрывает крышку проигрывателя и садится на кровати, сбрасывая ноги. — Сейчас же, нах, продукты привезут!

Затравленно смотрит на настенные часы, и мы оба понимаем, что он чуть не сорвал установленный Эдиком график. Лихорадочно ищет штаны, рубашку, кеды.

— Давай я приму, — предлагаю спокойно, хотя смотреть торчку в лицо нет никаких сил. — Мне нетрудно.

Пашок замирает, будто наступил на противопехотную мину.

Изучает меня из подкроватных недр, и в крысиных глазах сомнение сражается с надеждой. Он все еще разгорячен просмотром, а потому соображает не очень четко. Затуманенно соображает. Впрочем, очевидно не доверяет. Хотя и хочет.

Но я одет и по благоприятному стечению обстоятельств обут. Он еще нет, а доставка уже пару минут названивает в домофон у ворот.

Спрашивает:

— Без глупостей?

— Без глупостей, — признаю я.

Настолько честно, как могу. А могу, как выясняется, многое…

— Диська, если подведешь, Эдик с меня нах шкуру спустит…

— С меня уже спускали, — отвечаю негромко, хотя в комнате, кроме нас, никого. — Не подведу.

— Черт… Твою мать… — Пашок колеблется, но я уже протягиваю руку. Требовательно и уверенно. — Вот, держи. — В ладонь опускается длинный металлический ключ. — За все уплочено, только распишись и внутрь занеси. Я оденусь и сразу к тебе. На кухню таскать будем. И во двор никого не пускай, нах!

— Знаю, — отвечаю, смыкая пальцы вокруг ледяной железки. — Не раз видел, как вы с Чумой посылки принимали. Во двор никого. Распишусь и занесу коробки.

И ухожу еще до того, как он успевает передумать…

Сердце стучит, как неисправный автомобильный движок.

На улице на голову обрушивается июльская нега, совершенно несопоставимая с охватившим меня ознобом. Стараюсь не оглядываться на окна, хотя меня ежесекундно подмывает убедиться, что хозяева наблюдают.

К воротам иду быстрым, непринужденным шагом. Так, пожалуй, оно должно выглядеть со стороны. Изнутри же мне кажется, что тело корежит и трясет, словно нарика на третий день ломки.

Я не собираюсь бежать. Лишь хочу выяснить степень доверия. И впервые за несколько месяцев хоть одним глазком выглянуть вовне. В мир, который потерял.

С каждым шагом ключ в ладони становится все тяжелее, но я не позволяю себе раскисать. Слышу шуршание камешков под подошвами кроссовок, слышу беспрерывную трель домофона, слышу недовольное бормотание курьера. Если он продолжит жать кнопку коммутатора еще хотя бы несколько секунд, на шум выбежит Эдик, и тогда…

— Иду-иду! — говорю громко, чтобы услышали за воротами, но без надрыва или истерики. Во всяком случае, мне так кажется.

С той стороны мирозданья спрашивают:

— Уснули вы там, что ли? Я тут торчать не нанимался…

Вставляю ключ в замочную скважину. В прошлый раз я видел этот тяжелый висячий замок так близко, когда дружелюбного вида парнишка по имени Павел предложил мне закурить и подработать.

В какой-то момент кажется, что ключ не подойдет… или за моей спиной появится Эдик, кипящий от ярости и нарушения субординации… или Пашок успеет выскочить из подвала, торопливо выплевывая на бегу:

— Все, дальше я сам, спасибо, братюня…

Но замок щелкает, открываясь; Эдик по-прежнему в глубинах дома; торчок так и не успел одеться. Снимаю дужку с петель, вешаю замок на специальный крюк и толкаю калитку. Толкаю и впервые за бесконечность делаю шаг наружу.

Дом за моей спиной выдыхает и задерживает дыхание. Как снайпер, изготовившийся тянуть спусковой крючок.

Я осторожен и неспешен, как строитель карточного небоскреба.

— Побыстрее нельзя? — вместо приветствия спрашивает меня восемнадцатилетний щенок в форменной куртке и кепке службы доставки. — У меня еще семеро клиентов…

— Извините… — сдавленно говорю, впившись взглядом в его изъеденное оспинами лицо. Новое лицо — не одного из хозяев, не одного из коллег по несчастью. — Где расписаться?

Он протягивает мне пластиковый планшет со стопкой отрывных корешков. Копирка, которой проложены плотные листки бумаги, по-школьному шуршит на летнем ветру. Не глядя ставлю автограф, зачарованно рассматриваю улицу частного сектора. Улицу, по которой пришел примерно вечность назад…

Не успеваю среагировать, что-то спросить или попрощаться — паренек-курьер запрыгивает на водительское сиденье желтого микроавтобуса. Разворачивается поперек улицы, чуть не своротив соседский палисадник. И укатывает прочь.

Смотрю на десяток картонных коробок, составленных возле окованных маскаронами ворот.

И только теперь понимаю, что я снаружи. Один.

Не разверзаются небеса.